Морган Райс - Клятва братьев Страница 29

"Дариус", – прохрипел он со слабой улыбкой. "Я ждал, что ты придёшь со мной проститься".

Дариус сжал крепче его руку, сдерживая слёзы, раздавленный мыслью о его смерти. Их отношения всегда были напряжёнными, они боролись с друг другом за главенство, но в них было много любви. Его дед был суровым, но надёжным, и Дариус всегда мог на него опереться. Он чувствовал себя безмерно виноватым и думал, что, независимо от поведения деда, ему следовало больше уважать его и меньше расстраивать.

"Прости меня", – сказал Дариус. "Мне жаль, что я не смог принять этот удар на себя. Мне жаль, что ты умираешь".

Его дед медленно покачал головой, и глаза его наполнились слезами.

"Тебе не за что просить прощения", – сказал он, тяжело дыша. "Ты был мне сыном. Всегда. Я был суров с тобой, потому что хотел, чтобы ты вырос сильным. Хотел, чтобы ты учился. Чтобы ты рассчитывал только на себя".

Дариус смахнул слёзы.

"Я знаю, Потти", – сказал он. "Всегда это знал".

"Я не хотел, чтобы ты кончил, как твой отец", – продолжил дед. "Но в глубине души я знал, что такова твоя судьба".

Дариус посмотрел на него растерянно.

"Что ты имеешь в виду?" – спросил он.

Дед закашлялся кровью, и Дариус почувствовал, как тот умирает у него на руках. Он сгорал от желания узнать, что он имел в виду, что хотел рассказать об отце. Исчезновение его отца было тайной, мучившей его всю жизнь. Он всё бы отдал, чтобы узнать, кем был отец, когда и куда он ушёл, и что с ним стало. Но дед отказывался говорить об этом.

Дед покачал головой и надолго умолк. Дариус уже не надеялся, что он ответит.

Наконец, однако, он заговорил сиплым голосом.

"Твой отец был непростым рабом", – сказал он почти шёпотом. "Он был не как все. Пошёл в моего отца".

"Твоего отца?" – спросил Дариус озадаченно.

Тот кивнул.

"Великий был воин. Тебя назвали в его честь".

Сердце Дариуса замерло от этой новости.

"Воином?"

Дед кивнул.

"И больше того. Он был не просто воином. Видишь ли, в тебе течёт кровь…"

Внезапно его перебил долгий приступ кашля. Дариус смотрел на него, умирая от любопытства и потребности узнать больше, чувствуя, что он близок к ответу на все загадки своей жизни.

Наконец кашель прекратился, но голос деда стал ещё слабее.

"Твой отец тебе всё расскажет", – прошептал он прерывисто. "Он жив. Ты должен его найти".

"Жив?!" – переспросил Дариус в шоке. Он всегда был уверен, что тот был мёртв. «Но где? Где его искать?!»

Дед вдруг закрыл глаза и отпустил его руку. Дариус почувствовал, что тот отходит.

"Потти!" – крикнул Дариус.

Но он больше не мог ничего сделать. Он стоял на коленях и смотрел, как голова деда безжизненно упала назад, как тот умер, оставив ему столько вопросов, и чувствовал, что впервые в жизни у него был шанс понять свою судьбу.

Он запрокинул голову и взвыл от горя.

"Потти!"

Лоти стояла на другом конце поляны и наблюдала за тем, как Дариус говорит с дедом, держит его руку и плачет. Она отвернулась, не в силах выдержать это зрелище. Ей было невыносимо видеть Дариуса настолько убитым горем, и она решила его не беспокоить. Она видела, как изменилось лицо Дариуса во время разговора, и сгорала от желания узнать, что он рассказал такого важного. Насколько она знала, они никогда не ладили.

Когда Лоти подумала о Дариусе, она вдруг поняла, что полюбила его всем сердцем, и даже больше того, зауважала. Она до сих пор не могла взять в толк, как он сумел её спасти, как пожертвовал собой и стерпел за неё удары кнутом, как готов был принять на себя пытки и смерть ради неё. В некотором смысле, думала она, война началась с её поступка, с надзирателя, которого она убила, защищая брата, и, хоть она и гордилась этим поступком, всё равно испытывала чувство вины. Также её переполняла благодарность: если бы не Дариус, она бы уже была мертва, как и весь её народ. Силу её любви к нему невозможно было описать.

"Вот ты где", – раздался голос.

Лоти обернулась и увидела, что к ней с улыбкой подошёл Лок.

Она опустила взгляд на рану на его плече, и на её лице мелькнула тревога.

"Не беспокойся", – сказало он. "Просто царапина".

Она осмотрела порез на его левом бицепсе, на здоровой руке, где под засохшей кровью играли мускулы.

"Как тебя угораздило?" – спросила она.

Он улыбнулся.

"Я, может, и калека, – ответил он, – но тоже могу драться, сестрёнка. Пусть я и не так силён и быстр, как другие, но моя здоровая рука сильнее, чем у многих обычных людей. С хорошим копьём или булавой, или кистенём, я могу достать врага с десяти шагов. Не один надзиратель сегодня валяется в поле мёртвым благодаря калеке, и я заплатил за это совсем невысокую цену".

Лоти была очень горда за него, но всё равно волновалась из-за раны, которая казалась глубокой. Она взяла моток бинта со своего пояса и быстро перевязала ему руку.

"Ты храбрый", – сказала она. "Не знаю никого, кто в твоём состоянии рискнул бы вступить в бой".

Он улыбнулся.

"Нет у меня никакого особого состояния, сестра", – ответил он. "Я также счастлив и также свободен, как любой человек на этой земле. Ограничения существуют только в голове. А у меня их нет. Я горжусь, что таким родился".

Она улыбнулась в ответ. Он всегда умел поднять ей настроение.

"Конечно", – сказала она. "Я тоже горжусь тобой. Я не имела в виду…"

Он жестом остановил её.

"Я знаю, сестрёнка. Знаю, что ты хотела сказать. Ты всегда желаешь мне добра и не можешь меня обидеть".

"ЛОТИ!" – послышался пронзительный крик.

Лоти дёрнулась при звуке знакомого резкого голоса, неодобрительного, упрекающего, от которого у неё всегда были мурашки по коже. Ей не нужно было оборачиваться, чтобы понять, что её зовёт мать.

Она подошла к ним и по очереди одарила сына и дочь недовольным взглядом.

"Брось ерунду, которой ты занимаешься, и немедленно иди со мной", – потребовала она. "Ты нужна своему народу".

Лоти растерялась.

"Нужна моему народу?" – эхом повторила она. "Как это понимать?"

Мать гневно посмотрела на неё в ответ. Она ненавидела, когда ей задавали вопросы.

"Не смей допрашивать мать!" – крикнула она. "Идите за мной сейчас же, оба".

Лоти и Лок обменялись непонимающими взглядами.

"Идти за тобой куда?" – спросил Лок.

Мать упёрла руки в бока и мученически вздохнула.

"Большая группа рабов, ставших воинами, из другой деревни, хотят к нам присоединиться. Но они будут вест переговоры только с тобой, ведь в их глазах ты знаменитость, та, кто всё это начал, убийца первого надзирателя. Иначе они не пойдут с нами. Беги скорей, окажи своему народу услугу".

Лоти совсем перестала понимать, в чём дело.

"С чего вдруг ты так переживаешь о нашей армии?" – спросила она. "Ты же была против войны?"

"Война началась из-за тебя", – с упрёком ответила ей мать. «Иначе мы бы ни за что не полезли в драку. Но раз уж мы воюем, то должны победить. И если ты можешь этому поспособствовать, ты сделаешь это. Идёшь или нет?»

Мать смотрела на обоих детей сверху вниз и сверкала глазами. Лоти поняла, что она не примет отрицательный ответ. Меньше всего ей хотелось идти куда-то с матерью, но ради Дариуса, ради их цели, ради своего народа она сделала бы что угодно.

Мать развернулась и быстро пошла прочь, а Лоти и Лок поплелись за ней. Она петляла в толпе и вела их бог знает куда.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Гвендолин лежала свернувшись калачиком на жёсткой земле Великой Пустоши, без сна, в ожидании нового утра в пустыне. Небо окрасилось алым, и первое из солнц, такое огромное, будто занявшее собой всю вселенную, начало свой восход. Его свет придавал безлюдному пейзажу дополнительный драматизм. А вслед за светом поднялась и жара.

Крон, устроившийся у неё на коленях, ёрзал и поскуливал во сне. Он один согревал её морозными ночами. Гвен тоже не могла лежать спокойно, но из-за боли – на её теле ещё не зажили царапины, оставленные пылевиками.

Рядом на земле спали Стеффен с Арлисс, Кендрик с Сандарой, Иллепра с малышкой – у всех, кроме Гвендолин было к кому прижаться. В такие моменты она больше всего скучала по Тору и готова была отдать жизнь, только бы взять Гувейна на руки. Казалось, кто-то решил отнять у неё все радости мира.

Гвен открыла глаза и вытерла стряхнула с век прилипшую за ночь красную пыль. Она так и не поспала, а, как и в большинство ночей в Пустоши, до утра провертелась, мучимая тревогами за свой народ, за Торгрина и за Гувейна. Быстро, чтобы никто не увидел, она смахнула набежавшие слёзы. Большинство её людей ещё спали, и именно в такие моменты предрассветной тишины и неподвижности она позволяла себе плакать, скорбеть о своих утратах и о невесёлом будущем, ждавшем впереди. Спрятавшись от чужих взглядов, она могла пожалеть себя.

Но это была всего лишь минутная слабость. Она вытерла лицо и поднялась, напоминая себе, что такая жалость не принесёт ничего, кроме вреда. Она должна была быть сильной, если не ради себя, то ради других.