Беседы палача и сильги - Михайлов Дем Страница 10

Этим и кормятся такие, как я. Палачи схожи с бродячими лудильщиками и кузнецами. Только те починяют, а мы избирательно пропалываем людской род. Бродим и бродим мы меж деревнями и городками. Стоит проехать по главной улице или дороге, а там уж все просто – навстречу выскакивает парочка стражей, и сразу становится ясно, что здесь есть работа. Вездесущие детишки тотчас опознают в чужаке палача – порой еще раньше стражей прознают о госте востроглазые – и мчатся оповещать о прибывшем законном убивце и страшном грешнике, чья душа отправится в ад. И вскоре раздается дикий вой приговоренного к смерти заключенного, понявшего, что дни его сочтены и жизнь его оборвется уже сегодня. Некоторые тотчас кончают жизнь самоубийством, тем самым лишая палача заработка. Но это случается редко – отнятие даже собственной жизни приравнивается к убийству. Грех.

Поначалу, в первые годы, подобное отношение к нему не оставляет палача равнодушным. Кого-то злит или раздражает, кому-то даже тешит самолюбие общий страх, но и это со временем приедается. Я помню, как к концу первого года своей палаческой жизни постоянно глядел в небо, надеясь увидеть густые дождевые тучи – ведь тогда придется накинуть плащ, а он хоть и несет на себе метки палача, все же не так приметен, как остальная моя одежда. А затем приходит тусклое равнодушие, и тебя перестает заботить отношение окружающих. Опять же рано или поздно любому палачу повезет отыскать тех, кто не станет относиться к нему как к прокаженному. И вот этот крохотный круг светлых знакомцев и даже друзей и будет спасать отнимающего жизни от полного одиночества.

Повисшую после моей размеренно лившейся истории тишину нарушили несколько удивленные и даже разочарованные слова сильги:

– И… все? Из этого и складывается жизнь палача? Равнодушие, привычное одиночество, долгие молчаливые путешествия…

– Все так.

– И больше ничего?

– Ну почему же, – улыбнулся я. – Со временем узнаешь, в каких харчевнях и постоялых дворах готовят самые вкусные блюда…

– Уж прости, что перебиваю… но я спрашивала не об этом! Ты описываешь жизнь обычного…

– Человека?

– Да!

– Но я и есть человек.

– Ты хитришь, палач Рург!

– Нисколько…

– Ты описываешь свою жизнь так мирно… но ведь ты не бродячий лекарь и не паломник. Ты палач!

– Да. И что?

– Что может быть мирного в твоем деле? – сильга возмущенно выпрямилась в седле, уперла кулаки в обтянутые штанами бедра, и я поспешно отвел взгляд от ее приподнявшей рубаху груди. – Я… я ожидала услышать что угодно, но только не описание твоей безмятежной дорожной скуки!

– Ты как все. Ждешь от меня историй о том, как я кромсаю и убиваю, – понимающе кивнул я. – Ты ждешь от меня страшилок. Ты хочешь услышать морозящие кожу и кровь рабочие палаческие истории.

– И это тоже!

– Но моя жизнь складывается не из этого, – пожал я плечами. – Моя жизнь – это стелящийся и стелящийся бесконечный узор дорог и тропинок. Не зря палачей порой называют пауками, ведь переплетенья дорог – наши паутины, а мы, услышав дрожанье нити, спешим на этот зов, чтобы оборвать жизнь попавшейся мошки и получить за это свои кровавые деньги.

– Ух! Вот это уже звучит лучше! Куда лучше! Прямо просится на страницы моей книги.

– К чему подыскивать звучные слова, сильга? Пиши, как есть. Без прикрас.

– Так ты так и говоришь, – удивительно звонко рассмеялась сильга и тут же смущенно кашлянула, отворачиваясь и нарочито внимательно глядя на тянущиеся по обочине дороги красные турмосы – удивительно неприхотливые цветы, что первыми просыпались весной и последними засыпали осенью.

Кашлянув еще пару раз, сильга убрала выбившуюся прядь волос обратно за ухо, потеребила одну из свисающих вдоль щек красных нитей и все же не сдержалась:

– Ну все же, почему ты стал палачом, Рург? Может, ты с юности хотел вызывать страх и уважение у простых смертных?

Настала моя очередь фыркать и смеяться, но, в отличие от сильги, я этого не скрывал и рдеющими турмосами любоваться не стал. Сумев справиться с приступом смеха, я утер глаза и покачал головой:

– Глупости… меньше всего я желаю чьего-то там страха и уважения. Хотя… отчасти это ложь. Иногда я испытываю злость и намеренно причиняю особую боль тем из перепуганных приговоренных, кто совершил особо мерзкое деяние.

– И никакие деньги его родичей, что всегда видят в звере любимое чадо, тебя не остановят, палач? Не смягчат твою руку?

– Не остановят. Не смягчат, – ответил я, легко выдержав испытующей взгляд девчонки. – Ты умна, сильга.

– Ого… какие неожиданно приятные слова…

Я опять качнул головой:

– Это не в радость тебе, сильга Анутта. Порой ум и пытливость только во вред. Куда проще жить… проще…

– Проще жить проще? Ха!

– Отвык от долгих разговоров, – усмехнулся я и, глянув на начавшее пасмурно темнеть небо, поправил плащ и ткнул пятками сапог в лошадиные бока. – Поторопимся. Есть тут неподалеку вместительный придорожный амбар с навесами…

– Ты мастерски ускользаешь от ответов, палач.

– А ты мастерски задаешь их снова и снова.

– Хлеб для сильги – дорога, соль для сильги – беседы.

Я промолчал, привычно скользя взором по зажавшим дорогу оберегаемым хвойным лесам. Места здесь мирные, но осторожность никогда не бывает лишней. Даже для палача с красными метками на одежде. И уж точно не для тощей как бродячая кошка сильги.

Амбар был построен на совесть. Бревенчатая крепкая постройка с островерхой дерновой крышей, что по здешнему обычаю установлена на высокие дубовые чурбаны, была окружена широкими навесами, под которыми легко могли укрыться лошади и повозки. Ну и путники, конечно, коих застала на дороге непогода или ночь. Я был давно знаком с приглядывающим за амбаром крепким дедком, что и в зимнюю стужу, и в летний зной не снимал старенького овечьего полушубка и облезлой шапки. Он, как и оберегаемый им амбар, что стоял на границе обширных полей, был родом из селения Торбачи. Раз в год, после жатвы и обмолота в примыкающей сзади риге, когда амбар был полон, сюда ненадолго съезжались местные скупщики, что после быстрых торгов со старостой селения заключали сделки, грузились и убывали. А старик оставался. Как и его две собаки. Крупный полудикий пес Злой и мелкая пятнистая собачонка Шалая, что вечно путалась под ногами.

Как раз Шалая и отлетела с визгом в сторону от небрежного пинка по-городскому одетого парня в модной нынче широкополой шляпе с полосатым пером, что никак не годилась для защиты от дождя из-за частых дыр в полях.

– Не тронь собачку! – заспешивший на шум старик Бутрос торопливо замахал руками, призывая скулящую собаку.

– Да сама под ноги лезет! – рыкнул в ответ горожанин. – Тварь шелудивая!

Подведя лошадь ближе, я спешился, приземлившись правым сапогом аккурат на его опрометчиво отставленную туфлю с загнутым носком.

– Ай! – совсем по-бабьи взвизгнул парень и, выдернув отдавленную ногу, запрыгал на другой.

– Не лезь под ноги, – буркнул я, берясь за поводья и шагая к навесу.

Не выдержав моего взгляда, горожанин опустил побагровевшее лицо и… вздрогнул, только сейчас разглядев красную метку на моем плаще. Ну да… испугался крупного мужика, а затем вдвойне испугался, опознав во мне палача. Но с чего бояться, если не совершил ничего дурного?

– Как здоровье, Бутрос? – спросил я у заулыбавшегося мне старика.

– Да пока кряхчу помаленьку! И собачки живы, хотя Шалая совсем уж дурная стала на старости лет…

– Ну и славно, – улыбнулся я в ответ. – Приютишь? Дождь вот-вот…

– Ливанет как следует, – закивал старик, указывая на боковой навес, чья крыша сплошь поросла турмосами. – Располагайся, Рург. Ох ты… – только сейчас он разглядел спешившуюся рядом со мной девушку и понял, кто она, судя по округлившимся от изумления глазам. – Не иначе как дорожная блудница? Ой… – закашлявшись, захлопав себя по тощим ляжкам, он согнулся и поспешил прочь, явно изнемогая от невероятной силы смущения.