Беседы палача и сильги - Михайлов Дем Страница 9

– У каждого своя работа, – повторила Анутта мои слова. – Расскажи мне о своей, палач Рург.

– Ты уже сама все сказала – езжу от селения к селению и казню людей. Другие не могут – грех смертный. Никто не хочет после смерти оказаться в огненной тьме. Все мечтают о прохладе горных лугов Лоссы.

– А ты? Не боишься? Скольких ты убил?

– Казнил, – поправил я.

– Одно и то же…

– Нет, – не согласился я. – Я не выношу приговор. Это делает судья. Он решает судьбу преступника, он держит его жизнь на ладони. И если его вердикт смерть… то уже не изменить ничего. Если не я – придет другой палач. И выполнит приговор.

– На Высшем Суде такие отговорки не примут.

– Откуда тебе знать? – парировал я.

– Жизнь священна. Прервавший ее – грешен. Великий грех, что не смыть никаким покаянием.

– Я не силен в диспутах о вере и грехах.

Я прикрыл глаза, ощущая сонливость, что вполне понятно – после столь сытного обеда и большого кубка вина, что я осушил стоя и в несколько больших глотков. Вино мне преподнесли жители Луноры. В благодарность за быстроту, неожиданность и правильность моего удара. Давняя традиция таким образом благодарить палача за хорошо проделанную работу. И за милосердие. Ведь можно и придержать руку, дать жертве ощутить всю полноту чудовищной боли.

Феникл умер слишком легко. Не ощутил почти ничего. Краткая вспышка боли, быстро приближающаяся к лицу земля, а затем милосердная темнота – и все. Он не заслужил такой легкой смерти. Но раз уж были подозрения на душевный недуг – я сделал поблажку и дал ему умереть легко. И жители меня отблагодарили. Да, он убийца, подлый и жестокий убийца. Но он здесь свой. Один из них. Они преломляли вместе хлеб, пили пиво, радовались успешным родам и скорбели об умерших. Он здесь свой…

– Прости, – вздохнула Анутта.

Я тихо рассмеялся и покачал головой. Заглянув в ее недоумевающие зеленые глаза, пояснил:

– Не подумай, что я не хочу об этом говорить, потому что меня страшат беседы о неминуемой смерти и о том, что я предстану пред Высшим Судом, что незамедлительно упечет меня в огненную тьму Раффадулла. Вовсе нет. Просто эта тема немного скучна… и давно уже нещадно избита.

– Ладно… тогда просто расскажи о работе странствующего палача…

– Ну… тогда меняем мою историю на твою. Я расскажу тебе о жизни палача, а ты мне о жизни сильги. Мы оба странники и оба понимаем ценность дорожной беседы. Это будет почти честно.

– Почти?

– Ну, услышанную от меня историю ты запишешь в свою толстую книгу, в которой еще немало чистых листов, как я успел заметить. Затем, когда передаешь книгу сестринству, другие сильги, а может и еще кто-то, смогут прочесть историю про палача. Ведь так?

– Да, – после краткого раздумья, кивнула сильга. – Смогут. Но ведь и ты можешь кому-то рассказать услышанную от меня историю. Рассказы чаще всего передаются устами, а не при помощи гусиного пера, испачканного в чернилах.

– Со временем устная повесть обрастает множеством придуманных деталей и перестает быть достоверной, – парировал я удар.

– А книга может сгореть в огне или размокнуть в реке, еще до того как я доставлю ее в сестринство. Тогда как людская молва и дальше будет носить над реками и полями мою историю.

– Хорошо, – покорился я, решив не продолжать спор, могущий оказаться бесконечным – при равных по уму спорщиках так обычно и случается. – Тогда слушай. Хотя должен сразу разочаровать – нет в нашей работе ни капли того мрачного очарования, что обычно ей приписывается. И палачи не купаются в крови своей сотой жертвы, не вымачивают в ней инструменты, не совершают прочих диковинных и порой мерзких обрядов, что приписывает нам столь восхваляемая тобою людская молва. И нет, не имеем мы дарованного королем права возлегать с приговоренной к смерти женщиной. Мы просто выполняем свою работу на совесть, а возложена она нас лишь по одной причине – никто ее делать ни за какие деньги не намерен. Боятся. Мало кто решится пресечь чужую жизнь вот так…

Странствующие палачи – это издержки веры в Светлую Лоссу, что не приемлет убийства – за редким исключением, где каждый муж будет прощен, если обороняет родной дом от убийц, насильников и прочих. Каждый будет прощен, если защищает собственную жизнь, ибо жизнь есть великая ценность, дарованной Лоссой, и защищать ее надобно, ибо таким даром пренебрегать никак нельзя. Борись за жизнь! Борись на смертном ложе, борись на ратном поле, борись, борись!..

Всегда будет прощен и солдат, что не имеет собственной воли, что вынужден покоряться приказу старших и разить врагов насмерть. Убийство по случайности – тут уж никто не виноват. Как обвинить того же бродячего кузнеца, из чьей усталой мокрой руки ненароком выскользнул убивший старушку молоток? Такое может случиться даже с праведником – каждому известна история про восходящего к храму праведника, оскользнувшегося, сорвавшегося с узкой горной тропы, упавшего и убившего своим падением другого праведника. Выживший от горя хотел разбить голову о камень, но снизошедшая Светлая Лосса утешила его и пояснила – нет в случившемся его вины…

Можно смело прервать жизнь человека, заболевшего узороморьем – страшной заразной напастью, при которой на коже больных проявляются очень необычные красивые узоры. Когда узоры накрывают большую часть тела, заболевший резко слабеет, а затем начинается столь страшная боль, что от нее нет спасения. Лекарства от узороморья не существует. Болезнь известна долгие века, и за прошедшие столетья не удалось спасти ни единого зараженного. Мучительная агония длится днями. И поистине – куда милосерднее убить, чем позволять безвинной душе корчиться в страшных муках.

И все. Лишь в этих случаях Светлая Лосса дает послабление. Лишь в этих случаях причинение смерти не является великим грехом, наказываемым отправкой в огненную тьму. А огненная тьма Раффадулла… как говорят сестры Лоссы, страшней того места во вселенной не существует.

Поэтому лишь некоторые безумцы решаются на то, чтобы убить. Наемные убийцы, отпетые разбойники, верящие лишь в золото наемники, просто безумцы или же ревнивые мужья и жены. А еще палачи. Причем именно последние грешат больше всего.

Пусть они получают плату за пролитие крови, что приравнивает их к наемникам. Но убивают изо дня в день, убивают постоянно, убивают до глубокой старости, в то время как уцелевшие в боях наемники рано уходят на покой. Хотя и тем не замолить страшный грех смертоубийства ради корысти.

Но…

Палачи совсем другое дело. Они не просто убивают. Зачастую они причиняют приговорённым столь страшные страдания, что те от боли сходят с ума. И это возводит грех палачей-истязателей на еще более высокую ступень.

Но и смерть жертвы еще не конец. Часто палачи оскверняют останки – отрубают головы, конечности, разрубают торс, вспарывают животы и крючьями вытаскивают внутренности, обрубают уши и носы, дробят ребра и сдирают кожу. И это лишь малая часть…

Чем страшнее преступление – тем страшнее наказание. В назидание!

Дабы другим неповадно было!

Но сестры Лоссы воспринимают это иначе – ведь над мертвыми телами издеваться нельзя. Мертвое тело надлежит омыть, завернуть в чистый белый саван, положить в деревянный гроб, отпеть в храме, а затем похоронить в светлое время дня. После смерти с тела нельзя остричь ни волоска, ни ногтя. Ибо оно уже не принадлежит живым. Такова наша священная вера. А палачу плевать – он будет кромсать труп беспощадно, а затем насадит отрубленную голову на кол и оставит так гнить на долгие дни… Грех! Ужасный грех! Великий грех! На такую гнусность способны лишь… да никто кроме палачей и безумных преступников, не могущих жить без проливания чужой крови.

И потому палачи редкость.

Бывает на сотни лиг вокруг лишь один палач. И палач всегда нарасхват – людишек много, они грешат и заслуживают наказания. И потому надобность в палаче не отпадает. Ведь только он согласится оборвать чужую жизнь. Стражи преступника могут найти, могут его немного прижать, доказать его вину, отдать дело судье, а тот уже вынесет приговор. Но жизни они никого лишать не станут. Никто не хочет обрекать бессмертную душу на вечные страдания.