Мария Ермакова - Негодяйские дни Страница 12

   - Я получил информацию о последнем из живущих в Крире. Городок Рапуста, на юго-восток отсюда, три часа конного пути. Мы сможем быть там послезавтра - у меня еще дела в Изириме. Только тот, кого ты разыскиваешь, уже два дня, как мертв. Ты опоздала.

   Женщина медленно повернула голову. Он хорошо видел резкий профиль: четко очерченные нос и подбородок, чуть выпяченные губы, разлёт тонкой чёрной брови, застывший в льдистом блеске глаз. И краски полосой сползали с лица, оставляя и так светлую кожу мертвенно-бледной!

   - Мара! - рявкнул Такайра, вскочил, словно пружина выкинула его из кресла.

   В один прыжок оказался рядом с ней. Схватил за плечи, поднял, прижал. Её руки висели безвольно, голова склонилась на его плечо - словно неживую держал он в объятиях.

   Коршун давно уже не поднимал на нее руку. И вот теперь - пришлось. Он знал в ней эту неподвижность, когда душа сжималась в ледяной шарик, стекленеющие глаза не видели света, а речь не достигала ушей. Ударил по щеке, по другой. Сильно. Ещё раз, ещё... Бил до тех пор, пока в глазах не появилась искорка понимания. От следующего удара она отдернула голову. Одним движением вывернулась из его жестких пальцев, отпрыгнула в сторону, подняв плечи, светя зрачками, вздыбившись, как кошка. Бешеная кошка!

   Такайра отошёл, дёрнул шелковый шнур, вызывающий прислугу, снова сел в кресло. Смышленому парнишке с глазами, блестящими, как у мышонка при виде сыра, кинул монету и приказал принести пару кусков свежего сырого мяса и чистых полотенец.

   Мара задышала тяжело, со всхлипом - словно первый вдох сделала, вытерла кровь, струйкой стекающую из носа на белоснежную сорочку, с удивлением посмотрела на ладонь. Посмотрела на Такайру и как-то, совсем по-детски, спросила:

   - Умер, да?

   Он бы умилился, ей-богу, если бы не чувствовал, что она в любой момент может снова впасть в состояние, которое умный Садак называл ученым словом 'каталепсия'. Похлопал рукой по соседнему сидению, словно собаку подзывал.

   - Сядь рядом!

   В дверь постучали. Давешний парнишка проскользнул внутрь, неся на подносе темного дерева миску с двумя ярко-красными отбивными, кувшин с вином, стоящий в чаше с исходящей паром водой, и два стакана. Такайра взъерошил ему волосы, протянул еще монетку - вот, шельмец! Не просили - сам догадался!

   Мара тяжело опустилась в кресло. Беззлобным тычком в спину Такайра вытолкнул пацанёнка из комнаты и запер за ним дверь. Подойдя к столу, взял обе отбивные и приложил к бордовым щекам женщины. Положил её ладони на куски мяса, чтобы удерживала сама. Налил тёплое вино в стакан до краев, нашарил в кармане камзола один из запретных порошков жриц Пресветлой суки. Смешал с вином, поднес к её бледным губам. Заставил выпить до половины. Смотрел, как розовеют губы, как тонкие пальцы сотрясает мелкая дрожь. Да что же с ней такое! Кто она? Или - что?

   Коршун присел на корточки, разглядывая маленькое личико, упакованное в слои сырого мяса - картинка была бы смешной... но, кажется, ему было жаль её. Искренне.

   - Послушай меня, - тихо сказал он. - Я до сих пор не знаю, зачем ты охотишься за ними. И, конечно, в крови мертвеца не искупаешься! Но выход есть. Я... уверен!

   Такайра запнулся. Он ни в чём не был уверен. Он не знал, что она делала и для чего! Но так захотелось сказать ей что-то... успокаивающее.

   Мара стащила отбивные с ярко розовеющих щек, кинула в миску. Налила себе еще вина, выпила залпом. Поднялась. Но вдруг резко наклонилась и поцеловала Такайру так, как никогда ещё не целовала. Он медленно распрямлялся, чувствуя, как эти губы по глотку испивают его дыхание. Сжал её талию. Поднял, держа не весу. Лишь на мгновение она обвила длинными ногами его бедра, а затем уперлась ладонями в грудь, отстраняясь.

   - Ты прав, Айра! - сказала хрипло, словно они только что занимались любовью. - Выход есть, просто я его не знаю! Отпусти меня сейчас - мне нужно. А потом... будет всё, как ты захочешь!

   Спустя мгновение Коршун неохотно расцепил руки. Когда её глаза горели так, как сейчас, сама Пресветлая Арисса поспешила бы убраться с её пути, доведись им встретиться.

   Мара метнулась в ванную. Послышались всплески - она смывала кровь, свою и говяжью, вновь натягивала пропылённую дорожную одежду. Одеваясь, выглянула из дверей, шевельнула разбитыми губами:

   - Можно я возьму Амока? Бриз устал.

   Такайра согласно склонил голову. Злой мышастый жеребец с высокогорных арзиатских равнин никому не позволял седлать себя, кроме хозяина и... её. Быстрые, как ветер, тонконогие и тонкошеие, с короткими гривами и хвостами, тайгадримы по скоростным характеристикам превосходили всех известных Коршуну представителей других лошадиных семейств. Что позволяло надеяться на быстрое возвращение Мары - ведь дорога окажется для нее короткой.

   Перевязь она застегивала уже на ходу. Миг - и по лестнице, спускающейся на задний двор, к конюшням, простучали невысокие каблучки. Такайра невольно усмехнулся. За прошедшие годы он так и не научил её носить обувь на высоком каблуке. После нескольких опытов, во время которых она путалась в ногах, падала, ругаясь, как последний портовый пьяница, и грозила Такайре 'выпустить кишки наружу и, пока он еще жив, скормить крабам', он сжалился и отныне заказывал ей обувь только на небольшом, 'солдатском' каблучке. Еще она любила мягкие замшевые туфли с плоской подошвой, так называемые уни, но их одевала только, когда они с Такайрой в паре выполняли заказы, требующие бесшумной поступи смерти, или во время недолгих остановок в гостиницах и придорожных трактирах, в качестве домашней обуви.

   Коршун покосился на бумаги, разложенные на столе, прошел в спальню, свалил все свертки на пол и улегся поверх покрывала, не раздеваясь. Подумав, вызвал давешнего парнишку, заказал ужин на двоих и предупредил, чтобы держали горячим и не подавали, пока он не позовёт. Послушал звуки, доносящиеся из соседних комнат, улыбнулся сам себе и закрыл глаза. Надо поспать. Ведь когда она вернется - сон растает от её дыхания и хриплого смеха. И все будет - как захочет он, Такайра-Коршун!

   В том, что она найдет выход, он даже не сомневался...

   От Побережного тракта, шедшего вдоль океанского берега, то приближаясь к водной границе, то отдаляясь от нее в пенные рощи и кучерявые, покрытые виноградниками холмы, отходила узкая, едва заметная, каменистая тропа. Уводила в прибрежные скалы, оттуда, через неглубокий заливчик, в лабиринт прихотливо раскинувшихся в песке влажных камней с уже истертыми ветром и водой странными знаками. Место это называлось Слепым Оком, потому что круглую каменистую чашу в предрассветные часы заливал, кроме приливной волны молочно-белый туман, полностью скрывая очертания границ и камней, разводы розоватого песка, лакуны, наполненные водой и оставшейся с прилива морской живностью. В самом центре Ока лежал большой круглый камень, похожий на шляпку гигантского гриба, в середине которого - будто огромный червь прогрыз дырку - колодцем стояла морская вода. Ход, видимо, был глубок и уходил под поверхностью земли прямо в океан, потому что живность, поднимающаяся на поверхность воды в 'зрачке' Ока, была всегда разной, а иногда исчезала вовсе.