Александр Прозоров - Повелитель снов Страница 13

Дорогу к верфи перед Посадской горкой Андрей вспомнил без труда, даром что был здесь больше полугода назад. Ушкуй, что путникам не удалось купить по весне, со стапеля исчез, вместо него здесь обрастал желтыми восковыми досками толстый крепкий киль, выгнутый из цельного дубового ствола. Во что он превратится к новому половодью под руками мастеров, сейчас было не угадать.

Князь вошел в ворота, повернул под навес, укрывающий зажатые меж распорками доски, остановился между стопками, постучал по одной кулаком. Как и в прошлый раз, радея о хозяйском добре, к нему прибежал низкий кривой мужичок, грозно размахивая палкой. Увидев знатного гостя, он тут же притих, опустил немудреное оружие, сдернул с головы полотняную шапку:

— Чего желаешь, боярин?

— Хозяина здешнего увидеть хочу.

— Хозяин ныне в городе, боярин, — развел руками мужичок. — Когда вернется, и не ведаю. Знаю, до темноты заглянет. Завсегда заглядывает. Видать, не спится хозяину, пока не уверится, что все в порядке в мастерской.

— Нет, темноты я ждать не стану, — покачал головой Андрей. — Ты вот что… Как придет… Как звать-то его, не спросил?

— Евграфий, Гвоздев сын, с Малой Посадской…

— Пусть купец Евграф на постоялый двор заедет, к князю Сакульскому. А двор мой первый со стороны рыбацкой слободы. На вывеске окорок в постели спит. Запомнил?

— Все передам в точности, батюшка князь, все в точности передам.

— Передай, дело у меня к нему на пять пудов золота… Нет, на полпуда скажи, а то не поверит. Понял? Вечером его жду. Не явится — иного напарника искать стану. Так и передай.

Час спустя Зверев уже подъезжал к своему временному пристанищу, мысленно смирившись с перспективой провести весь день в ожидании, наедине с парой жбанов пряного хмельного меда. Но не успел он скинуть в светелке плащ, как в комнату ворвался радостный, взлохмаченный Пахом:

— Я нашел его, княже! Нашел! Он там, там, мне точно сказывали!

— Кто?

— Да колдун этот полумертвый, Белург его имя. — Дядька быстрым шагом пробежал к окну, распахнул его, сделал глубокий вдох и повернулся к Андрею: — Подхожу я, стало быть, к подворью княжескому. Глянь, а оттуда холоп молодой выскакивает: рубаха атласная, пояс наборный, шапка горностаева, ходит гоголем. Ну я сгорбился весь, и к нему. «Не у вас ли, — спрашиваю, — боярин, божий человек обитает? Молва, говорят, идет, что и светел он ликом, и набожен, и исцелять божьим словом способен, и чудеса творит. Лицом, поведали мне, он узкоглазый и цветом восковым с лица, ростом с меня, но плечами богатырскими и ногами, як у богатырей, кривыми от седла…». А холоп мне и отвечает: «Пошел вон, дурак, деревенщина. Этот чародей и в церковь не ходит, и не молится вовсе, а в светелке заперся и токмо с зельями колдует, варит что-то, и огни за окном его по ночам мелькают. Молись Богу, чтобы на глаза такому „святоше“ не попасться, не то враз в ужа болотного обратит и на обед себе заварит». Ну и замахал на меня руками. А я и рад токмо. Закрестился испуганно, да в сторону и убег. Вот так, княже, — закончил гордый своей находчивостью Пахом. — Держи гривну свою, вся в целости. Я и так про колдуна все в точности узнал!

— Молодец. Молодчина! — искренне похвалил дядьку Зверев. — Теперь одно нам только дело осталось: исподнее боярское с подворья выкрасть. Уж извини, без этого в зеркало не заглянуть… — И князь Сакульский вернул серебро обратно холопу: — Я на тебя, Пахом, надеюсь.

Холоп вздохнул, маленько потоптался, махнул рукой:

— Ладно, чегось сообразим, — и ушел, забыв притворить дверь.

Андрей тоже закрыть ее не смог: по лестнице взбежал мальчишка, нахально вставил ногу в щель:

— Пришли к тебе, княже. Доискиваются.

— Пришли — значит, встретим. — Он подобрал с сундука саблю и, опоясываясь, вышел к Данилке: — Ну, показывай.

Мальчонка кивнул на усаживающегося за стол горожанина — в алой шелковой рубахе, подпоясанного кумачовым кушаком. Казалось бы — обычный ремесленник, да только многие перстни на пальцах и украшенная самоцветами гривна на шее были слишком дороги даже для новгородского мастерового. Купец Андрею сразу не понравился: остроносый, с редкой бороденкой, впалыми щеками и колючим взглядом; худой, как ангел апокалипсиса. Худые же люди, как известно, либо жадны слишком, на собственном брюхе экономят, либо больны — а любая хворь нутряная характер человеческий не улучшает.

— Здрав будь, мил человек, — опустился за стол перед гостем Зверев. — Ты, что ли, Евграф, Гвоздев сын, хозяин верфи, что на улице, к Посадской горе ведущей?

— А ты, значит, князь Андрей Сакульский, муж княгини Полины? Что же, рад знакомству. — Купец полуобернулся к закрытой пологом кухне и громко крикнул: — Эй, приказчик, вина лучшего князю, другу моему!

Вот он, нрав новгородский! Никакого уважения ни к роду чужому, ни к знатности. Все токмо на золото измеряют. Всего полста лет минуло с тех пор, как сошлись на реке Шелонь рати нищей и малолюдной, но сильной духом княжеской Москвы и богатой до изумления, обширной и многочисленной Новгородской республики. И стало ясно, что сила не в золоте, не в крике вечевом, а в правде, и сделался Новгород всего лишь одной из московских провинций. Но не изменился нрав новгородский, осталась чванливость их к «низовским», как они всех людей, кроме горожан своих, кличут. Любой купчишка с мошной равным себя князьям московским считал, а с боярами небогатыми и вовсе свысока разговаривал. Любой ремесленник одеться норовил по-княжески, в шелка и атласы, самоцветами и золотом сверкал; жену каждый наряжал — боярыням знатным впору. Никакой скромности, никакого понимания места своего в мире. Купец, вон, корабельщик, князя незнакомого, ровно мастерового своего, вином не спросясь угощает, другом кличет. Он-то, новгородец, весь во злате, а у гостя его всего один перстенек на пальце сверкает.

Правда, был во всем этом и один приятный момент: Евграфий, судя по широкому жесту, жадностью не страдал.

— Так какая нужда привела тебя в мою мастерскую, княже? — наклонился вперед купец. — Коли судно тебе надобно ходкое да крепкое, то сшить мне такое нетрудно. Вот токмо дорогие они у меня, сразу упреждаю. И места свободного ныне у воды нет. Разве к ледоставу, мыслю, освободится. Но чтобы не занимал я его, задаток спрошу.

— То-то и оно, что дорогие, Евграф, — наклонился навстречу Андрей. — Ведомо мне, ты добрые суда из доброго леса делаешь. Доски токмо пиленые берешь, рубленые не используешь. А удовольствие это, понятное дело, дорогое. Посему и дело хочу предложить прибыльное тебе, а не халтурщикам, что ладьи на един сезон сколачивают. Доски хочу предложить тебе добротные. Ровные, пиленые. Но по цене необрезанных. При таком раскладе корабли ты сможешь шить столь же славные, сколь и сейчас, а вот цену назначать вдвое ниже прежнего. И прибыток твой станет выше изрядно, и соперников своих ленивых ты враз из торговли выживешь, главным корабельщиком станешь.