Ясинский Анджей - Воспоминания участника В.О.В. Часть 1 Страница 13

У нас в то время было сразу по две головы. Какая из них старше, мы толком не знали. Был один командир части и еще один политрук. Кто был из них старше, я и до сих пор не знаю. Для нас, солдат, самым грозным начальником был какой-нибудь сержант или старшина. Они всегда были рядом с нами и всегда все видели. Все взыскания мы получали от них. Твердость решений начальника есть половина победы. Если начальство начинает колебаться и это замечает солдат - победы не будет. Нам тогда казалось, что наши командиры не особенно решительны. В их действиях проглядывали двусмысленная нерешительность и подчас непонятная жестокость. По-видимому, это было потому, что две головы редко могли прийти к одному мнению, не соперничая. Если же и приходили к согласию, то всегда кто-то брал верх, кто-то уступал. Оставалось нездоровое чувство реванша. Всегда было удобно любую неудачу свалить на кого-то, на своего соперника.

Солдату в армии рассуждать не положено. Солдат должен выполнять приказы. Но мы иногда все-таки размышляли про себя. То, что ежедневно с нами проводили беседы политруки, казалось нам каким-то недоверием к нам, нас пытались уговорить стать патриотами, в то время как мы сами горели желанием проявить на деле свой патриотизм. Нам от всего этого становилось скучно, жизнь становилась серой и постылой. Появлялось непонятное чувство неудовлетворенного оскорбления и поруганного (чувства) патриотизма. Все это происходило, по-видимому, от того, что наши политруки были людьми малограмотными, и все их усилия вызывали в нас чувства подвоха. Мы себя чувствовали учениками десятых классов, которым пытается преподавать учитель с семиклассным образованием или, еще лучше - колхозник. Политбеседы проходили скучно и многие на них, особенно старики-солдаты, дремали. Наши старшие командиры так же при себе имели политруков. Мы размышляли по этому поводу, что наверное и им, нашим командирам, не доверяют. Потому к ним приставили политических руководителей.

Я же сам лично к ним относился равнодушно. Мне они даже нравились. Все-таки командир всегда был строг. Он не любил разговаривать с солдатами. Комиссар же, наоборот. Был мягок, всегда старался пояснить, что к чему и это смягчало суровость армейского быта. Я думал так: в старой армии были попы, для душевного успокоения. У нас есть комиссары и политруки. Какая разница? Лишь бы убеждали. Разве это плохо? Я тогда был молод и все воспринимал по-своему. Может быть даже по-детски. Я не берусь обобщать некоторые факты. Они - лишь отдельное мнение одного единственного человека. Мое собственное. Человека, песчинки в океане человеческих настроений, мнений, судеб. Но раз такой человек был, если он что-то подмечал и как-то реагировал на бывшие факты, значит это действительно было.

Был у меня друг. Мишка Ивановский. Высокий, красивый блондин на полметра выше меня ростом родом из Немирова. Был он бесхитростным, веселым и откровенным другом. Часто мы с ним делились своими наблюдениями. И удивительно, наши мнения почти всегда сходились. Где он теперь и жив ли этот хороший человек и хороший товарищ?

Настроен он был весьма патриотически, честен как ребенок, а это уже почти верный ориентир для суждений. Думаю, что ориентируясь на него, смогу правильно понять моменты прошлого и отношение самого себя к этим событиям.

Экипированы мы были весьма бедно. Наверное по причине трудности момента. Рваные, засаленные и залатанные бушлаты были выданы не по размеру. Потому сидели они на нас самым живописным образом. На ногах рваные ботинки и обмотки. Обмотки доставляли много хлопот. Особенно по утрам и во время учебных тревог.

Однажды меня взяли в штаб нашей части писать какие-то бумаги. Я считался солдатом грамотным и для писарской работы подходил. Бумаги пришлось писать далеко заполночь. Когда работа кончилась и нам разрешили идти в казарму спать, то предупредили, что сегодня ночью будет учебная тревога. Но сразу же успокоили: они обещали доложить моему начальству, чтобы меня не тревожили. Я поверил. Придя в казарму, спокойно улегся спать. На этот раз наша казарма находилась в Самарканде. В помещении какого-то бывшего склада. Спали мы на соломе, на земляном полу. Уставали мы здорово, а потому никаких неудобств не замечали. Только я заснул, как раздался горн. Играли тревогу. Солдаты быстро повскакивали. Оделись, стали строиться. Я же будучи уверенным, что мне разрешено спать, продолжал спокойно лежать. Вдруг, как гром с ясного неба, посыпалась брань нашего комвзвода.

- Ты что это? Вздумал издеваться? А ну встать! Три наряда вне очереди! Бегом марш! Вот я тебе покажу, маменькин ты сыночек! - кричал он.

Я быстро схватил свой вещмешок, на ходу надел бушлат и встал в строй позади всех. Через некоторое время, собралось все наше большое и малое начальство. Начали проверять кто одет по форме, а кто собрался наспех. У некоторых ботинки были одеты без портянок. У других гимнастерка была в вещмешке, а бушлат одет на нижнее белье. Разыскали в задних рядах и меня. Без расспросов и предварительного осмотра вывели из задней шеренги, и поставили перед строем. Приказали снять бушлат. Я снял. Гимнастерка была на мне одета.

- А ну расшнуруй ботинки!

Я расшнуровал. Ботинки были одеты по форме, на портянки. Ком взвода удивился:

- Когда же это ты успел так быстро собраться, - недоумевал он? Он не знал, что я здорово устал и лег спать не раздеваясь. Неудачный случай мне сошел с рук. Потом солдаты-кадровики рассказывали: с приходом к власти маршала Тимошенко ученья проводили приближенно к боевой обстановке. Был лозунг: на ученьи, как в бою. Они приводили случай, когда во время тревоги командир застрелил своего больного солдата. Потом им объяснили поступок командира. Что если было это была настоящая тревога, если бы была война, то этот солдат попал бы в плен и он мог бы выдать военную тайну. Офицера оправдали. Другой кадровик, тоже рассказывал подобный случай. Малосильного солдата заставили нести станковый пулемет. Солдат упал, ушибся и уже не смог поднять пулемет. Подошел командир и застрелил солдата из пистолета. Объяснения были те же. Пулемет и солдат могли бы достаться врагу.

Я слушал, верил и не верил таким рассказам. Однако обилие подобных случаев, которые потом рассказывали кадровики, наводили на размышления. Почему это так? Чем определяется цена солдатской, красноармейской жизни? И стоит ли вообще чего-нибудь жизнь отдельного солдата? Казалось, что ценится красноармеец в массе, в целом. Масса может совершить видимые подвиги. Солдат же, как составная часть массы, в отдельности не представлял ценности. Это только песчинка в людском океане. Пропадет один, взамен появится десяток. Поэтому излишние материальные затраты на солдата или внимание к нему, как к человеку были необязательны. Почти ежедневно приходилось наблюдать весьма трогательную заботу о тягловом скоте. Если бы нам солдатам в то трудное время уделяли хоть часть той скотской заботы, наверное на душе было бы теплее. А может быть тогда мы потребовали бы большего. Мы бы требовали кровать, постель, нормальное питание и отношение к себе еще большее, чем к скоту. А как это сделать, если ничего не было? Ведь скот, он всего-навсего безгласное животное. Если он устанет, то ляжет и ничего с ним не сделаешь. Для скота не были придуманы трибуналы, НКВД, патриотические чувства, понятия чести и слово Родина. Все эти понятия нас сильно подхлестывали, мы напрягали свои усилия сверх возможности и проявляли активность на износ.