Gedzerath - Стальные крылья Страница 13

– «Ефо один пеехот – и мы на мефте. Хуффингстон. Теефня, хде ходилафь Лиф. Офятем там на фтахофти» – прошамкал вернувшийся от реки Дед. Он догонял фургон, неся во рту котелок, наполненный водой, поэтому мне пришлось напрячь воображение, чтобы понять, о чем он говорит. Улыбнувшись, я покосился на заходящее солнце и мягким движением попытался забрать у него котелок, взявшись зубами за свободную часть ручки.

– «Эй, не ффитай меня фтахой хасфалиной!» – возмутился он и, мотнув головой, легко выдернул у меня котелок – «Я еще могу попофоть пагу пизонов, дофенька! И уф тофно фпрафлюфь ф котлом!».

– «Можешь, можешь! А еще ты можешь болтать, пока не вспомнишь, что каша без воды не свариться!» – высунувшись из окошка, серая земнопони погрозила Деду копытом – «Скраппи уже знает, что тебе не терпится добраться до деревни, вот и решила тянуть фургон всю ночь. А ты, старый, все воду принести не можешь!». Похоже, что старики были взволнованы скорым приездом в родные для Лиф края, и ворчали чуть ли не каждую минуту. Сварив кашу, Бабуля остановила фургон и погнала нас мыть копыта. После ужина она долго рассказывала забавные истории из своего детства, пока утомленный Дед не задремал, положив голову на стол. Я посмеивался, слушая забавные истории из жизни молодой и наивной кобылки, которой была Лиф Беррислоп, и смотрел на пламя лампы, пляшущее в старых глазах бабули. Она заново переживала произошедшее, и я радовался вместе с ней, испытывая непередаваемое чувство сопричастности к чужой радости. Хотя – уже не чужой. Ведь я всем сердцем желал стать для них кем-то, неважно – сыном или дочерью, раз уж меня закинула в это тело непонятная сила, и радости и печали Бабули отныне были и моими. Наконец, наговорившись, мы растолкали Деда, и я стал желать моим новым родственникам приятных снов. Уговорившись, что я разбужу их на рассвете, я терпеливо выслушал просьбы надеть шарф, не усердствовать и держать ноги сухими, после чего с улыбкой вышел в ночь.

Ночное небо раскинулось над моей головой, неторопливо покачиваясь в такт с моими шагами. Я неторопливо шел по дороге, везя за собой поскрипывающий фургон, в котором спали притомившиеся старики. Я нарочно отпросился у них в эту ночь для того, чтобы хорошенько подумать над всем, что произошло со мной за эти дни. Сердце сжималось в непонятном предчувствии, и, чтобы не беспокоить стариков, я отговорился бессонницей, предложив тянуть фургон до самого утра. Полная луна ярко освещала мой путь, а в голове постепенно стягивала прутья упругая стальная клетка. Я начал чувствовать ее, падая на холм возле леса. Каждый день, я чувствовал, как она сжимается, подтягивая друг к другу свои гибкие стальные прутья, сжимая в замок принадлежавшую мне память. Словно чужая воля сковала мой мозг, запрещая вспоминать прошлое и заставляя жадно впитывать настоящее. Она разрешала мне учиться, но не разрешала оценивать происходящее. Словно я был игрушкой, инструментом в чьих-то цепких руках.

Эта мысль должна была бы вызвать во мне злость, но я почувствовал только незначительный дискомфорт, через мгновение смытый мыслями о будущих проблемах. Как меня примут в Хуффингстоне? В дороге я мог прятаться от проезжающих мимо нас, но как только мы прибудем в эту деревню, мне придется тесно общаться с совершенно незнакомыми мне пони и не факт, что они будут ко мне добры, как Беррислопы. А если меня обнаружат пегасы? Бабуля говорила о том, что они не переносят выходцев из Сталлионграда... Вопросы, вопросы, вопросы. И ни на один из них я не мог получить ответ, даже если бы очень захотел. Клетка лишила меня воли к мышлению и прогнозированию. На секунду, я испугался. «Шизофрения! Растительное существование!» – но через секунду страх ушел, сменившись вялой апатией. На железную клетку накинули темный бархатный полог, скрывающий все сомнения и страхи, оставляющий только одну, довлеющую надо мной уверенность – когда придет время, мне скажут, что делать.

Глава 6. Пробуждение ото сна.

Животные меня боялись. Я понял это за пару дней пребывания в Хуффингстоне, но не встречаться с ними я не мог – для этого мне нужно было сделаться либо невидимкой, либо – испариться. Сложно было даже пройти по улицам деревни, не говоря уже о том, чтобы быть незаметным. Как только я приближался к ферме Салт Креккера, все животные начинали метаться по загонам и пастбищу, оглашая округу мычанием, лаем и чириканьем. Лишь старый пес Буггурт, живший в этой семье на протяжении уже двух поколений, оставался рядом с хозяином и его сыновьями, но делал он это явно через силу, скуля и прячась за ногами хозяев. Лишь стоило мне взлететь, как птицы, вьющие свои гнезда в окрестностях деревни, с паническим писком разлетались кто куда, забиваясь под кровлю домов и прячась в кронах деревьев. Я не мог найти объяснение этому феномену. Дикие животные, свободно живущие в лесах, не обращали на меня ни малейшего внимания, а некоторые даже пытались закусить мной, как тот волк месяц назад. Даже кот, впервые встреченный мной в красном фургончике Беррислопов – и тот куда-то пропал после нашей потасовки, к большому сожалению Бабули. Мне оставалось только одно – поменьше шататься по Хуффингстону. Не хватало мне еще окончить свою жизнь на костре… или весах. С уткой в обнимку.

Близилась зима, и наша жизнь в Хуффингстоне понемногу наладилась. Или устоялась. Дед Беррислоп по-прежнему гонял меня на ежедневных занятиях, нередко продолжавшихся с утра до позднего вечера. Каждое утро мы поднимались с восходом солнца и в любую погоду, несмотря на дождь и ветер, отправлялись на скошенный луг. Это место очень быстро превратилось для меня в подобие плаца и пыточного застенка в одном флаконе – Дед не давал мне ни малейшей поблажки. Грозно топорща усы, криками и насмешками он гонял меня над лугом, заставляя то спускаться к самой земле и висеть над ней, не совершая ни малейшего движения крыльями, то требовал подняться над лугом и раз за разом облетать десяток облаков, каждый раз – в разном, одному ему известном порядке. Кутаясь в поношенный плащ из тяжелой непромокаемой ткани, он задумчиво грыз в зубах веточку дерева, периодически оглашая луг лютой смесью из русских (которые я уже понемногу считал Сталлионградскими) и английских фраз. Здесь этот вполне знакомый мне язык назывался Эквестрийским, и был широко распространен даже за пределами страны пони.

– «Krylo! Крылья держи ровно! Перьями не черти! Не на параде, tvoyu mat’!» – неистовствовал он каждый раз, когда я, до судорог в спине напрягая выворачивающиеся крылья, в очередной раз пытался приземлиться точно по центру сложенного из тюков соломы квадрата. Резкий боковой ветер и тяжелые мешки, свешивающиеся с плеч и спины, никоим образом не облегчали мою задачу, а мелкий, но надоедливый дождь превращал крылья в тяжелые, мокрые простыни. «Почти… Почти-и-и-и-а-а-а-аааай!» – резкий порыв ветра нередко швырял меня на землю, и крылья с ногами вперемешку торчали из колючей, мокрой соломы. Выгребшись из разворошенных вязок, с соломой, застрявшей в волосах, я виновато брел к Деду, таща за собой тяжелые мешки.