карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре Страница 15

   Он дал клятву на крови, что отдаст за Янгхаара дочь. И значит, так тому и быть.

   - Не ходи, - Кейсо отодвинул миску с виноградом. - Я знаю, что ты меня не послушаешь, но... не ходи, Янгар. Не спокойно мне. Пусть девочка остается с отцом, а ты себе другую найдешь. Мало ли невест на Севере?

   Много.

   Но разве сравнятся они с дочерью Ину по древности рода, по богатству, по силе отца? Да и не желал Янгар другой. За прошедшие недели Пиркко-птичка всецело завладела мыслями его. И не красота была причиной, но то, что не умел Янгхаар Каапо отступать.

   И сейчас не отдаст он своей добычи.

   Ни людям. Ни богам.

   - Дурак, - спокойно заметил Кейсо, поднимая темно-лиловый халат, расписанный белыми одуванчиками. - Только если вдруг... помни, что за свои ошибки нельзя винить других.

   Запомнит.

   И оседланы кони.

   Свита готова. Сияют щиты. И скалятся с них рисованные волчьи головы. Высоко подняты копья, и ветер шевелит алые праздничные ленты, что были повязаны под остриями. Трубят рога. И медленно открываются ворота.

   И жеребец Янгхаара, вороной, тонконогий, вдруг пятится, грызет удила.

   Нехороший знак.

   - Вперед! - Янгар огрел жеребца плетью, и тот поднялся на дыбы, завизжал да затряс гривой. И звон серебряных бубенцов подстегнул его.

   Вперед. Быстрей.

   Сквозь лагерь, что раскинулся от ворот поместья. Мимо костров, людей, у костров собравшихся. Свистят и хлопают, кидают под копыта коню тростниковые стрелы пожеланием славной ночи. И ветер ныряет за спину, плащ, словно крылья, разворачивает.

   Вот позади остаются и лагерь, и поле, и сама дорога.

   Храм стоит.

   И ворота открыты.

   Ждут Янгара слепые жрецы, готовые провести его в самые недра земные, где плавятся одинаково, что рудное железо, что судьбы человеческие.

   И отступить еще не поздно, но...

   Бросил поводья Янгар, спешился и смело шагнул за ворота храма. Только на пороге черной дыры поднял зачем-то голову: в небе кружил, высматривая добычу, черный падальщик...

   Воспоминание ударило наотмашь.

   Красные пески пустыни Дайхан.

   Узкая тропа по гребню бархана. Вереница верблюдов. И вереница рабов. Иссушающая жара, и дорога, которой нет конца. Хозяин, укрытый от зноя под пологом переносного шатра, играет на кифаре. Он перебирает струны лениво, и звуки, резкие, нервные, ранят слух.

   А в выцветшем небе кружится падальщик.

   И тень его летит вслед за караваном. Уже пятый день...

   ...остановка.

   Надсмотрщик проходит вдоль цепи, проверяя, цел ли товар. Хозяин не любит зряшних трат, и за надсмотрщиком идет старый, проверенный раб с бурдюком. По чашке воды каждому...

   Вода - драгоценность. И Янгу уже усвоил, что пить ее нужно медленно. Он касается края губами, и вода сама устремляется к нему, просачиваясь сквозь трещины в коже, сквозь саму кожу, на сухой неподвижный язык.

   А падальщик спускается ниже.

   Он еще надеется на добычу. Он привык, что караваны оставляют след из мертвецов.

   Но хозяин умеет считать деньги и выбирать рабов. Много лет он ходит к побережью, и нет такого корабельщика, который не слышал бы про Азру-хаши. Придирчив он, скуп и глаз наметан: нет в караване слабых. И по приказу хозяина растягивают тканный полог, под которым можно переждать полуденную жару. Рабы сбиваются стадом. Молчат. Все слишком устали, чтобы говорить, и только Виллам, темнокожий саббу, ложится на песок и бормочет о том, что сбежит.

   Еще немного и обязательно сбежит.

   Ему ведь жара ни по чем. На его родине вовсе не бывает холодов. Там деревья растут до самого неба, и на вершинах их зреют круглые желтые плоды. Одного хватает, чтобы наесться на неделю. Плоды сладкие, сочные и вкус их Виллам не забудет до самой смерти.

   На его родине реки неторопливы.

   И в них обитают огромные ящерицы с зубами, каждый - в руку взрослого мужчины. Шкура этих ящериц столь толста, что не пробьет ее ни гарпун, ни копье. Только на бледном горле их есть особое место, в которое метят опытные охотники.

   Мясо ящерицы пахнет гнилью, но вот хвост ее вкусен.

   - Заткнись, - просит Янгу на ломаном хамши.

   Полгода на побережье в тесном загоне, куда сгоняли негодный товар - достаточный срок, чтобы выучить чужой язык. И саббу понимает, но продолжает бормотать, рассказывать о зубастых рыбах, костлявых, но с мясом нежным, которое само собой на языке тает.

   Глупец.

   О еде нельзя говорить - будет хуже. Только саббу не понять. Он мыслями еще дома. Он по-прежнему силен и славен, у него пять жен и множество детей... не выживет.

   Янгу ли не знать, что такие, которые только прошлым дышат, в настоящем слабы.

   Прошлое надо забыть. Вот у него получилось, память закрыла то, что было до побережья, загона и чернолицего смешливого надсмотрщика, который изредка совал Янгу недоеденные лепешки. И приговаривал:

   - Айли-на...

   ...бери.

   ...отъедайся.

   ...тощих не любят, не покупают. Плохо это.

   Сбежать... не здесь, позже, когда караван дойдет до предгорий.

   Куда?

   Куда-нибудь, пусть бы на самый край мира, лишь бы там не было этой жары, песка и выцветшего неба, по которому тенями скользят падальщики.

   И Янгу, переворачиваясь на живот - солнце опаляет и сквозь ткань - закрывает глаза. Он видит этот новый дом, возможно, даже помнит его, пусть бы и отрекся от своей памяти.

   Но Север идет по его пятам.

   Мысли о прошлом, казалось бы стертом, ушедшим в небытие, не отпускали. Янгхаар слушал заунывный вой плакальщиц, сквозь веки смотрел на отблески пламени. Нынешняя его смерть не имела ничего общего с той, настоящей, которая много раз подбиралась к Янгару.

   Эта пахла молоком и свечным воском.

   Маслом, которым разводили краски.

   Женским потом.

   И еще - сырым камнем.

   Настоящая воняет гноем и кровью, у нее вкус песка на губах и голос наставника, который требует подняться. Или смрадное дыхание хищного зверя... того медведя, который, поднявшись на задние лапы, медленно подбирался к Янгу.

   И толпа кричала:

   - Рви! Рви!

   У них был один голос на всех. И медведь покачивался, переступая с лапы на лапу. Старый, со всклоченной грязной шерстью, с глазами, заплывшими гноем, он чуял легкую добычу. И шел, желая даже не столько сожрать, сколько разорвать.