Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда... Страница 19

В очередной раз меня проволокли коленками по каменным ступенькам, заволокли на возвышение и бросили к ножкам кресла, отпустив, наконец-то, руки. Это было так приятно, что несколько мгновений всё вокруг казалось радостным.

– Это что? – мелодичным голоском спросил орк-коротышка.

– Мясо! – гордо выступил вперёд обладатель хари. – Наверху, в склепе с отдушиной, взяли. Как зверь дрался! Впятером еле скрутили!

– Впятером? – недоумённо спросил коротышка. – А где же пятый?

– Пятый? – обладатель хари огляделся, почесал огромной лапищей затылок. – Пятый. Пятый, должно быть, в склепе остался. Этот его башкой о стену так приложил! Он и мне руку чуть не отрубил! Да нам всем досталось! Забыли пятого.

И он оглянулся на остальных, ища поддержки, но непохоже, чтобы они стремились хоть что-нибудь сказать.

– Значит, Вы нарушили мой приказ, – скучно произнёс коротышка, – и ходили наверх. Ещё и бросили там одного. Придётся вам за ним идти. Если вернётесь с ним, то, может быть, я вас прощу. Этого пока прибейте к вон тому столбу. Я буду развлекаться.

– Как это, развлекаться? Ты что, Гхажшур? – завопил обладатель хари. – А жрать? Третьи сутки пустую баланду хлебаем! Мясо добыли! А ты – развлекаться!

– Скука причиняет развитому уму страдания большие, чем голод глупому желудку, – кротко ответил коротышка. – Мой, прежде времени умерший, братец говорил, что жрать и спать – свинячье дело. Я не очень долго, часов шесть, не более.

– Да ты ж с него всю кровь спустишь, – продолжал волноваться громила, – его ж потом, засушенного, не пожаришь.

– Мне кажется, что ты уже должен быть на пути наверх. И они тоже. Нет?

– Не много ли ты приказывать стал, Гхажшур? Здесь все парни вольные, сами могут решить, кому что делать! Уж пожрать мы точно без тебя сможем! – и громила громко захохотал, обнажая осколки зубов.

Как-то пусто стало вокруг него. Даже те трое, что раньше стояли рядом, улизнули куда-то, возможно, поспешили обратно в склеп.

Коротышка в резном кресле резко махнул левой рукой, и огромный, футов в семь, обладатель устрашающей хари поперхнулся смехом и ухватился за шею. Некоторое время он ещё стоял, пытаясь что-то сделать с булькающим горлом, но потом колени его подкосились, и он гулко грохнулся навзничь, подняв клуб пыли. Коротышка легко спрыгнул с кресла, подойдя к трупу, выдернул из тела маленький, дюймов в шесть, клинок и приказал, растягивая слова: «Этого – на кухню. Этого – к столбу».

Немедленно меня стащили с возвышения, придавили спиной к ближайшему столбу, и какой-то орк уже собирался вбить свой кинжал в щель каменной кладки прямо сквозь моё запястье, но его остановил новый приказ. «Нет. Привяжите. Так он может быстро умереть. Раз уж у нас теперь есть мясо, я хочу позабавиться подольше». И я оказался растянутым верёвками между четырёх, вбитых в стену, кинжалов.

Коротышка подошёл ко мне, заглянул в глаза, чуть снизу вверх, и спросил: «Как тебя зовут?» Я бы ответил ему. Я бы сказал ему всё, что знал, и всё, что забыл. Но ужас мой был столь велик и так сковал все мои мышцы, что я рта не мог раскрыть. «Гордый, – покачал головой коротышка. – Гордый и смелый, если этот придурок не лгал. Мой брат тоже был гордый и смелый. И благородный. Я его добил. Если бы он был здесь, он бы тебя спас. Но он умер».

Глава 8

Доводилось ли Вам задавать себе вопрос, о чём можно думать под пыткой? Какие мысли приходят в голову распятому перед палачом? Доставало ли Вам сил или любопытства представить себя в таком положении? Бессильным, беззащитным, преданным на муку и поругание. Думаю, что нет. Это естественно. В уюте своего дома, рядом с теплом очага, такие мысли не могут, не должны приходить в голову. Надо обладать или извращённым сознанием, или особой крепости характером, чтобы суметь представить беспомощность своей воли и край своей жизни. Немногие, будучи в здравом уме, решатся на это добровольно. Всем нам свойственно бежать от мыслей о своей смерти и муке.

У урр-уу-гхай есть страшный обычай. Того, кто избрал себе стезю воина, запирают на несколько месяцев в одиночестве. Его держат в полумраке, не выпуская на солнце. Ему не дают ни с кем общаться, даже с теми, кто приносит ему воду и пищу. У него есть лишь одно занятие: каждый день, каждый час, каждую минуту он должен представлять свою смерть. Он обязан думать о ней постоянно. Представлять её бесконечные лики во всём их ужасе и подробностях. Лишь иногда к нему приходит какой-нибудь древний старик, а таких у урр-уу-гхай немного, и говорит с ним. О смерти. О мучениях.

Это тяжкое испытание. Многие не выдерживают его. Иные сходят с ума. Иные через несколько дней начинают кричать и требовать, чтобы их выпустили. Их выпускают. Лишь некоторые проходят это испытание до конца. И выходят, умея смотреть в глаза смерти. Выходят, убив в себе ужас предсмертного ожидания. Выходят, обретя способность переносить любую муку. Ибо множество раз уже пережили сердцем свою смерть и предсмертный ужас и испытали множество мук, какие только способно выдумать воображение. Выходят, отказавшись от собственной жизни. Они так и живут потом, пограничниками на тонком разделе жизни и смерти.

Вы спросите, как же такое возможно? Возможно. Я уже упоминал об этом. Когда Вас повлекут на муку, и предсмертный ужас перехватит горло холодными пальцами, вспомните о тех, кто Вам дорог, о том, кого любите больше, чем себя. В любви черпайте силы, и тогда Вам достанет их, чтобы перенести и забыть любое страдание. Или, чтобы встретить смерть. Это очень трудно, но это возможно. Трудно, потому что для этого надо помнить о существовании смерти постоянно. Надо вырастить в себе привычку памяти смертной. Но многим ли за повседневной суетой достаёт мужества помнить смысл своей жизни, каждого её, так скоро утекающего, мгновения?

Вот поэтому среди урр-уу-гхай так мало воинов, тех, кого люди называют – урук, но правильно – уруугх[7]. Каждый из урр-уу-гхай умеет обращаться с оружием. Каждый из урр-уу-гхай может при необходимости превратить в оружие любой предмет. Но из сотни лишь один может сказать о себе: «Я – урагх»[8]. Это слово означает не просто «воин», его точный смысл – «живое воплощение войны». Этим словом можно назвать лишь того, кто всю свою жизнь обратил в пограничный камень на рубеже между жизнью и смертью.

Уруугх нетрудно выделить среди остальных урр-уу-гхай: каждый из них носит кривой, изогнутый клинок, а все остальные – прямые. Из-за того, что это отличие легко видимо простым глазом, уруугх люди иногда называют гвардией, особыми воинами. Но это ошибка. Они не особые воины. Они – воины. Все остальные лишь взяли в руки оружие.