Александр Байбородин - Урук-хай, или Путешествие Туда... Страница 20

Уруугх нетрудно выделить среди остальных урр-уу-гхай: каждый из них носит кривой, изогнутый клинок, а все остальные – прямые. Из-за того, что это отличие легко видимо простым глазом, уруугх люди иногда называют гвардией, особыми воинами. Но это ошибка. Они не особые воины. Они – воины. Все остальные лишь взяли в руки оружие.

Урр-уу-гхай едва ли не с рождения знают, что смерть и зло каждое мгновение жизни стоят у любого из нас за левым плечом. Не многие прошли до конца испытание урагха, но многие пытались его пройти и сохранили о нём память. Поэтому большинство урр-уу-гхай готовы к встрече с собственной смертью и умеют отказаться от сожаления о своей жизни. Но откуда такое умение могло взяться у маленького, слабого, беззащитного хоббита?

Я висел на крепко вбитых в столб кинжалах и всей кожей ощущал, как скользит по мне взгляд низкорослого палача. Как он оценивает и выбирает. Как прикидывает и рассчитывает. Коротышка ещё не начал ничего делать, а моё тело уже чувствовало предвестие боли там, где он останавливал взгляд. Только от одного этого ощущения мне хотелось кричать. И я кричал бы от переполняющего меня животного ужаса, кричал бы, задыхаясь и разрывая голосовые связки. Если бы мог кричать.

Коротышка не спешил. Из складок своей одежды он неторопливо извлёк маленький окровавленный клинок, уменьшенное повторение зубастого кинжала Гхажша, и стал задумчиво вертеть его в пальцах, думая о чём-то своём. Кинжал был не чёрным, как у Гхажша, а полированным. На боках этой серебристой рыбки играли багровые отблески факелов, и мой взгляд против воли притягивался к сверкающей стали, а сознание одну за другой представляло взору жуткие картины. С большим трудом мне удалось отвести глаза от этой пляшущей смерти.

Рука с кинжалом протянулась к моей шее, острое жало легонько царапнуло кожу, но резать меня коротышка не стал. Не в этом пока было его удовольствие. Зубом кинжала он зацепил ворот дерюжной безрукавки и осторожно, медленно потянул вниз. Ткань с треском поддавалась под железом, зуб иногда нежно касался кожи, и от этих еле заметных касаний меня начало трясти крупной дрожью.

– Сначала я срежу с тебя одежду, – улыбаясь, сообщил коротышка. – Потом кожу. Не всю сразу. Умереть тебе быстро я не позволю. Кстати, а почему ты не кричишь? Не стесняйся, все кричат. Рано или поздно. Если будешь кричать, тебе будет не так больно, и ты дольше проживёшь. Кричи. Зачем тебе терпеть боль? Кому и что ты хочешь доказать? Никто, ты слышишь, никто не придёт тебе на помощь. Никто даже не узнает, был ты терпелив или нет. Да даже если и узнает, кому до этого есть дело. Мир равнодушен. Одной смертью больше, одной меньше. Кто будет опечален твоей?

Он бы заставил меня кричать. Такому мастеру это было бы не трудно. Сразу было видно, что он любит пыточное ремесло и ему знакомы все пыточные тонкости. Верно сказал убитый обладатель пропитой хари: «Туго дело знает». Но его прервали.

Из темноты подошёл другой орк и молча встал рядом, почтительно склонив голову.

– Что ещё? – недовольно сказал коротышка, прекратив резать мою одежду.

– На кухне неувязка, – ответил орк, – дрова почти кончились. Осталось чуть, только шкуру опалить.

– Что у нас есть горючего?

– Связка старых копий, из тех, что тут валялись, тряпки разные, жира чуток. Но это всё для факелов.

– Копья – в огонь. Тряпки для факелов можно мотать на длинные кости, их здесь навалом. Жир, – коротышка потыкал меня пальцем в живот, – скоро будет. Число факелов прикажи уменьшить.

– Копий не хватит.

– Тогда, – коротышка оглянулся на своё кресло, и в голосе его прозвучало сожаление, – берите трон. И пошли полдесятка парней обшарить дальние склепы, в которых ещё не были, пусть тащат всё, что может гореть.

– Может, не стоит брать трон, – почтительно сказал орк, – парни могут и сырьём поесть. Как же без трона…

– Парни, – веско ответил коротышка, – должны знать, что ради них я отдам всё. Трон потом сложите новый, из камней, накроете буургха, и можно будет сидеть. Это даже лучше, чем эта старая мертвецкая рухлядь. А сырым будем есть этого, если те, что наверху, не уйдут через два дня. Но они не ставили бургх и, значит, должны уйти. Тогда и будем запасаться мясом и дровами. Делай, как я сказал.

Орк склонился, но не уходил.

– Что ещё?

– Там некоторые, – орк немного помялся, – посмотреть хотят, вот что.

– Скажи им – попозже. Пока я хочу побыть один. Пусть поедят. Успеют ещё посмотреть, может, и самим разрешу позабавиться. Да. Приготовьте мне печень. С кровью.

Орк второй раз склонился и убежал, громко топая.

Пока они разговаривали, я успел стряхнуть с себя наваждение ужаса и кое о чём подумать.

Я хоббит. Я мал ростом. Силы мои невелики. Наверное, мне уже никогда не увидеть золотые волосы моей матери. Но разве в этом дело. Я потомок Садовников и Туков. Один мой дед, не дрожа, стоял перед паучихой Шелоб и дошёл до огненных недр Одинокой горы. Второй – едва не погиб на Пеленнорских полях, а позже дрался с врагами в родном Шире. Ради чего они это делали? Мне не досталось встретиться с врагом в бою, мне придётся умирать не с оружием в руках, а на сыром, пахнущем плесенью каменном столбе. Мой бой здесь.

Если эта тварь с лицом ребёнка и повадками мастера заплечных дел хочет, чтобы я кричал, ей придётся сильно потрудиться. Если когда-нибудь после моей смерти ему захочется побывать в Хоббитоне, пусть заранее узнает, с каким народом ему придётся иметь дело.

Коротышка вновь принялся за мою одежду, он разрезал её медленно и старательно, что-то говорил, улыбаясь и растягивая слова. Наверное, этот медлительный ритуал должен был окончательно запугать меня, сломить мою волю. Только меня не было рядом с ним. Я был в родном Хоббитоне. Я прощался со всеми, кого помнил, знал и любил. Я просил у них прощения за всё, чем успел их обидеть, и прощал им то, что сам раньше считал обидами. Я радовался, что умирать мне придётся долго, потому что много было тех, кому надо было сказать хоть несколько слов, хоть одно. Многих мне надо было простить и у ещё более многих попросить прощения.

Коротышка надрезал мне кожу на груди тонкими полосами, и я чувствовал боль, но думал я не о ней. Я вспоминал золотые волосы матери и хитрые глаза отца. Я разговаривал со смешливым и озорным дедушкой Сэмом. Даже перед Настурцией Шерстолап я извинился за то, что уже никогда не смогу вступить с ней в брак и пожелал ей найти другого мужа.

Остановил моего мучителя короткий вскрик у дальнего входа в зал. «Кто там ещё?» – недовольно обернулся коротышка. Он как раз тянул первую из узких полосок моей надрезанной кожи, отрывая её от мяса. Кожа с лёгким треском отслаивалась и оторвалась уже дюймов на восемь. Я видел неровную полосу собственного мяса, сочащегося каплями тёмной крови. Это было… Впрочем, Вам ни к чему знать, как это было. Поверьте мне на слово, когда с вас живого дерут шкуру, ощущения неприятны. Я чуть, было, не закричал от кошмара этого вида и сознания того, что это происходит со мной, с моим телом. Но вовремя вспомнил, что я, в сущности, уже умер, и сумел остановить крик. Надо было вернуться в Хоббитон, чтобы не оставаться один на один с этой жуткой реальностью.