Рагу из тролля - Лана Димитрова Страница 2

Хозяйка усмехнулась, кокетливо поправила прядь волос, выбившуюся из-под чепца. Хороша была госпожа Перл, это все признавали, и свои, и приезжие. Строга, правда, настолько строга, что даже старостиха, на что баба вздорная и пустая, и то ей первая кланялась, поглядывая боязливо. С другой стороны, приятно, когда красивая женщина строго себя держит. О чем рыбаки тут же и сообщили чужаку.

— Ты к хозяйке не подкатывай, лучше прямо говори, чего надо. Если монет нет, так договорись за работу, тебя не обидят. А будешь руки распускать, без рук останешься, госпожа Перл дама нравом крутая, проучит так, что надолго запомнишь, а еще кузнец наш добавит, он то к ней уже раза три сватался, да все без толку.

Чужак оказался молодцом с понятием, спорить не стал, лишь придвинулся заинтересованно.

— А что так? Может на рожу не вышел?

— В муже рожа на главное, — весомо ответил старшой. — А все, что главное, у кузнеца нашего имеется. Просто вот такая вот она, наша госпожа Перл.

Тем временем, хозяйка появилась из кухни, неся в одной руке поднос, в другой кувшин пива. Ничуть не смущаясь, села на скамью, налила всем по кружке, и себя не забыла.

— Лазана вашего, драгоценные мои, я в коптильню отправила. Небось, не откажетесь от копченой рыбки да к моему темному с гвоздикой? А если еще поймаете, то сразу несите. Редкость нынче, лазаны-то. Прямо беда, какая редкость.

Рыбаки выразили полное согласие и озабоченность этим неприятным фактом, ибо раньше лазаны чуть не пешком в сеть шли, и едва не умоляли рыбаков их взять, а нынче еще пойди, поймай. Озабоченность тут же запили пенным и хмельным, такое только госпожа Перл и умела варить.

— Ну а ты, гость дорогой, откуда будешь?

Черноволосый красавец приосанился.

— Я, моя прекрасная госпожа, странствую. Зовут меня Рован Сладкоголосый, я имею честь принадлежать к Золотой школе певцов, а учил меня лично Тори Прекрасный.

Рыбаки уважительно ахнули от непривычного количества услышанных умных и красивых слов.

— Если госпожа позволит мне сыграть в ее почтенном заведении за еду и ночлег, то я буду рассказывать на всем пути до Белогарда о том, какое это чудесное место — «Жирная устрица», что в Видках.

— Вот что, Рован Крепкоголовый, — тут же решила дело госпожа Перл. — Я тебе сейчас устрою испытание. Если ты и правда то, что о себе говоришь — считай, повезло тебе несказанно. Можешь петь у меня сколько хочешь, медного гроша не возьму, даже комнату дам, будешь спать, как король, на перине и льняных простынях. Но если нет…

Трактирщица улыбнулась, и от этой улыбки у всех присутствующих легонько так закололо в спине. Сурова была госпожа Перл, правда, отходчива и сердцем добра. Но сначала все же пристукнет, а потом спросит, как самочувствие. А бродяга охотно скинул плащ, любовно расчехлил лютню, прошелся пострунам, проверяя звучание, чуть подтянул кое-где струны.

— Я готов, моя прекрасная госпожа! Чего желать изволите?

Дверь хлопнула, в «Жирную устрицу ввалились еще трое, им сделали знак не мешать, а вести себя тихо, вежливо, и присаживаться рядом, что те и сделали охотно. Что в Видках, что в Сафре, что в самой столице королевства, Белогарде, народ жаден до развлечений, да еще дармовых.

— Баллада о розе. Со второго куплета, пожалуйста.

— А чем госпоже не угодил первый? — с любопытством осведомился музыкант, беря аккорд.

— Слезливый больно, — отрезала трактирщица.

Второй так второй. Лютнист запел про розу, которая, как известно, жила в одном тайном саду, пока ее, такую распрекрасную, не увидел соловей. Пел он ей пел, но роза, увы, на его чувства плевала с высокой колокольни, жестокий цветок.

Трактирщица кивала со знанием дела, будто и правда знала ее наизусть. Лютнист пропел припев и готов был перейти к следующему куплету, в котором соловью полагалось со всей дури убиться о шипы розы и окрасить ее лепестки навеки в алый, но госпожа Перл властно подняла руку, прерывая. Слушатели недовольно заворчали, ибо под музыку пиво заходило особенно душевно.

— Хорошо, а теперь изобрази мне, Рован Крепкоголовый…

— Сладкоголосый, госпожа.

— Ученик Тори Безумного…

— Прекрасного.

— Это на чей вкус посмотреть. Ну, вот и изобрази мне бессмертное творение твоего учителя, кантату «Быстрый ручей». Если ты не лжешь, то должен ее знать, говорят Тори Безумный, то есть, прости, Прекрасный, всех учеников первым делом заставлял ее заучивать наизусть, да так, чтобы могли играть с завязанными глазами. Верно говорят?

Лютнист растеряно кивнул. Ладно в столице, или в изящной и солнечной Сафре какой-нибудь ценитель мог заказать сыграть «Быстрый ручей», чтобы показать, что и ему не чуждо высокое искусство, но в каких-то Видках, в какой-то таверне «Жирная устрица»? Если так, то просвещение, о котором в Белогарде твердили государственные мужи, зашло уже слишком далеко, можно и обратно поворачивать.

— Да, госпожа, это так, но откуда вам известно?

Трактирщица довольно улыбнулась. Зеленые глазищи горели, как у кошки.

— Ну, вот и сыграй, — и вытащила из-за корсажа батистовый платок. — Как полагается, с завязанными глазами.

Зрители, которых в таверне становилось все больше, тут же разделились на два лагеря. Одни утверждали, что музыкант ни за что не сможет сыграть с завязанными глазами, другие ставили на то, что, по всему видно, он мастер своего дела, сдюжит. Лавочник, человече ушлый и хитрый, тут же начал собирать ставки.

Рован Сладкоголосый почтительно принял платок, поцеловал его, чувствуя пряный запах духов. Какие, однако, утонченные трактирщицы пошли в наши дни!

— Если я справлюсь, прекрасная госпожа, то оставлю его себе, на память.

Ему завязали глаза. Рован, вздохнув глубоко, помедлил, позволяя знакомой музыке течь сквозь тело и собираться в кончиках пальцев. Собираться, рождая в душе знакомое вдохновение. И заиграл.

«Быстрый ручей» потому так и назывался, что игрался донельзя быстро и требовал не только запоминания сложной партитуры, но и гибкости пальцев, чувства ритма, и смелости. Потому что темп игры только наращивался от такта к такту, чтобы к концу потерять всякую мелодичность, оседая в воздухе шумом горного ручья, бегущего по камням, поющему свою песню. Тори Безумный под конец своей долгой жизни все пытался передать музыкой полет бабочки, весенний ветер, шум дождя. Некоторые из его произведений так и считались неисполнимыми.

Пальцы привычно перебирали струны, завязанные глаза ничуть не мешали, даже наоборот. Помогали сосредоточиться на том, что звучало внутри, прежде чем зазвучать снаружи. Доиграв последний аккорд, Рован вслушался в тишину. Тишина была благоговейная. Только тогда он позволил себе сорвать с глаз платок и улыбнулся слушателям.

Госпожа Перл первая захлопала в ладоши, а за