Александр Волков - Владигор. Князь-призрак Страница 20

И все же он был убежден в том, что козни заговорщиков рано или поздно будут раскрыты. Так было с заговором Климоги, когда волкодлаки не успели перерезать всю нечисть, заполонившую княжеский дворец в ту далекую кровавую ночь, а уцелевшие рассеялись по всему Синегорью и слово за словом поведали чутким ушам синегорцев истинную правду. Здесь же правду предстояло еще выяснить: отыскать единственную ниточку, ведущую к пауку, точнее, к мозгу, питающему нити заговора своей невидимой силой. Чей это был мозг, чья голова? Дувана? Десняка? Или, быть может, этой бледноликой «вдовушки», холодно смотревшей на процессию из-под круто изогнутых черных бровей?

Раз возникнув, эти вопросы продолжали мучить Берсеня и после того, как все четверо оказались за пределами княжеского двора, где уличная толпа, казалось, жила обычной суетливой, но безрадостной жизнью. Веселые лица в толпе встречались столь редко, что скорее обращали на себя внимание, нежели отмеченные признаками усталости и равнодушия. Именно по этой причине рассеянный взгляд старого тысяцкого остановился на нищем, который сидел под драным зонтом и весело показывал прохожим сверкающую золотую монетку. Когда же он повнимательнее пригляделся к нищему, то буйная радость калеки по поводу монетки показалась ему нарочитой и наигранной.

Но тут взгляд Берсеня упал на перстень идущего впереди князя, точнее, на тонко оправленный аметист, грани которого вдруг стали наливаться густым кроваво-красным светом. Берсень отпихнул ногой назойливого нищего, догнал князя, положил руку ему на плечо и спустя мгновение уже корчился на бревенчатой мостовой, уткнувшись лицом в собственные колени. Падая, он успел заметить на грязной обмотке поверх княжеского лаптя пушистую серебристую шерстинку, скрученную весьма привычной к этому занятию рукой.

Десняк сидел в верхней каморке рубленой бревенчатой башни и ждал вестей. Накануне похорон мнимого князя Цилла уверяла его, что все пройдет — как надо, но именно ее «как надо» больше всего смущало искушенного в интригах старого вельможу. Прежде всего Десняк сам не был вполне уверен в том, что ему так уж необходим этот погребальный балаган, и, если бы не Цилла, он вполне довольствовался бы своим положением.

Молодой князь после вступления на престол оказал ему особую честь, пригласив к утренней трапезе в маленькую, разубранную коврами и мехами горницу и приказав накрыть стол на два прибора. За завтраком князь Владигор был необыкновенно учтив, сдержан и столь искусен в обращении с многочисленными ножичками и вилочками, разложенными по обе стороны от фарфоровых тарелок, что, глядя на его бледные ухоженные руки, Десняк с трудом верил, что они знакомы с рукоятью меча или древком копья. И если бы он своими глазами не видел, как этот стройный широкоплечий молодец с пронзительным взглядом светло-синих глаз поднимал на дыбы белого жеребца и рубил клыкастые головы мерзкого чудовища, сплошь покрытого панцирем из колючих роговых пластин, никакие рассказы очевидцев не смогли бы убедить старого вельможу, что этот юнец и есть тот самый князь Владигор, положивший предел правлению Климоги.

Но Десняк сам наблюдал из оконца своей каморки страшный бой с Триглавом, а в отдельные моменты, когда гибель отважного всадника казалась неизбежной, даже приставлял к глазу зрительную трубку, мгновенно бросавшую наблюдателя в самую гущу бешеной сечи. Когда Триглав заносил когтистую лапу над белокурой головой, губы Десняка вздрагивали от возбуждения, словно желая предупредить князя о грозящей опасности, но в последний миг всадник припадал к шее коня и тем самым вновь избегал смерти.

Впрочем, несмотря на то что за поединком следили практически все жители Стольного Города, после воцарения князя стал расползаться мерзкий, непотребный слушок о том, что битва эта была не более чем мороком, сотворенным некоей могучей нечистой силой с таинственными и далеко идущими целями. Причем мутили воду не столько сами горожане, сколько захожие скоморохи, уже успевшие сшить трехголовый панцирь из заскорузлых обрывков кабаньих шкур и набить его всякой трухой. Они таскали это чучело по всем городам и весям Синегорья и с большим успехом представляли перед уличными зеваками историческую схватку.

По приказу Десняка его люди тайком схватили и приволокли в застенок одного из этих площадных шутов, но все попытки разговорить его, вздернув на дыбу, не дали ровным счетом ничего. Даже когда заплечных дел мастера до упора заворачивали подъемные барабаны, заставляя жилистые конечности лицедея с хрустом выскакивать из суставов, их обладатель лишь вопил, закатывал глаза и корчил такие жуткие рожи, что его мучители в ужасе бросали рукоятки, и истерзанное тело шута с истошным воплем обрушивалось на нижнее бревно пыточного снаряда. Шута отливали водой, привязывали к деревянной кобыле, хлестали кнутом, прорубая кожу до ребер и позвонков, но он только вопил, дергался и в конце концов снова лишался чувств, так и не сказав, кто вразумил их бесшабашную компанию представить героическую схватку в виде неуклюжего топтанья корявого трехголового чучела перед волосатым оболтусом, лихо гарцующим на растрепанной просяной метле.

Лицедей молчал, даже когда его распяли на широкой доске, сплошь покрытой стальной щетиной остро заточенных гвоздей. Правда, при этом он старался как можно меньше шевелиться и дошел в своих стараниях до того, что побледнел, похолодел и стал похож на покойника. Когда же его попробовали слегка оживить, положив на грудь две раскаленные в горне подковы, мнимый покойник открыл глаза, потянул носом едкий запах паленой кожи и, пробормотав что-то вроде: «Ох, грехи наши тяжкие!» — в самом деле испустил дух.

Застеночные мастера сперва стали злобно ругаться, обвиняя друг друга в топорной работе, но когда Десняк, присутствовавший при пытке, собственноручно налил им по ковшу водки, единым духом выдули подношение и, затянув песню «Смерть да смерть кругом…», стащили покойника со снаряда, в клочья разодрав об острия гвоздей его костлявую спину. Когда Десняк ушел, они кинули жребий, кому достанется жалкое тряпье скомороха, а потом отволокли труп в мертвецкую, чтобы ночью вывезти его подальше в лес и утопить в болоте, завалив место погребения лобастыми замшелыми валунами.

Душегубы затолкали труп в мешок и, по обыкновению, напились. Дабы не утруждать себя долгим путешествием, они спустили мешок в ближайший придорожный пруд, добавив к его содержимому с полдюжины булыжников. Тут, как на грех, замолотил дождь с градом, заставивший палачей вытащить на берег лодку и укрыться под ней, перевернув днищем вверх и согреваясь из захваченной с собой баклажки.