Ирина Котова - Королевская кровь. Книга третья Страница 21

Второй был его учеником, человеком, и Мастер Клинков убил его в бою.

Перед полетом в Рудлог, устав маяться от тянущей тоски в груди, от которой не спасали ни женщины, ни свобода, он пришел в храм Синей Богини за благословением и помощью.

Туда обычно приходили девушки из народа Песков, вошедшие в пору зрелости и дарящие любовь заходящим за благословением мужчинам.

Но в тот день не было ни одной послушницы, и все-таки ему разрешили поспать на женской половине Храма. Пришедший не мог уйти, не получив утешения.

В ту ночь он то ли спал, то ли грезил наяву. И казалось ему, что лежит он на коленях маленькой женщины с голубоватой кожей, которая ласково гладит ему волосы и поет песню, звучащую как переливы текущей воды. И говорит, что он хороший, сильный мальчик, и что все будет хорошо. И что он найдет то, что заполнит выдранную безумием и отчаянием пустоту в его душе.

А в Рудлоге он встретил Светлану.

Четери заснул под мягкий плеск воды близкого озера, и ночь была тиха и тепла, но сон, вызванный воспоминаниями, снова вернул его в удушающее бессилие каменной тюрьмы, и вдруг показалось, что все, что было — освобождение, возвращение в Пески — просто бред, и он все еще там, и нет никакой надежды.

Он стонал, не в силах вырваться из кошмара, и покрывался липким потом, судорожно дергал руками на колючем матрасе, и проигрывал, проигрывал собственному страху. И засевшее где-то неглубоко безумие уже расправляло когтистые крылья, вцепляясь в душу, нашептывая, что он остался один, остался последним и должен отплатить, упиться кровью людей Рудлога — за то, что позволили, людей Песков — за то, что не отомстили. Никто не должен жить больше в мире, где истребили его племя.

Безумие показывало будоражащие жестокие картины, вызывающие в нем отвращение и возбуждение одновременно, шептало «Ты будешь жнецом этого мира и самым неумолимым судьей», и где-то там, в болезненном сне, он уже видел себя будто со стороны, идущим по Иоаннесбургу под низким красным солнцем, с дымящимися от крови клинками, и за ним были улицы, полные теплых искромсанных тел, и крови было так много, что она разливалась рекой, хлюпала под ногами, покрывала светлые стены высоких домов бурыми брызгами, липла к рукам и ощущалась на языке сладким железистым привкусом, и люди — еще живые, пытались убежать от него и не успевали. Он — другой, страшный, с лицом-маской, с слипшимися от человеческой крови волосами, колол, резал и рубил, как мясник на скотобойне, и воздух был наполнен криками и хрипами умирающих.

«Смотри, — говорило безумие, — как хорошо, как спокойно. Ты же хочешь покоя? Покой найдешь в истреблении…»

Впереди по улице молодая темноволосая женщина судорожно дергала какие-то завязки на детской коляске, пытаясь вытащить пристегнутого ребенка, и ему сразу вспомнился плач детей в толще горы.

«Смерть за смерть. Убей», — шепнул голос, и он словно очутился в размеренно шагающем в потоке крови теле с лицом-маской и дрожащими от нетерпения клинками.

«Убей!» — ликовало безумие, уже уверившееся, что победило.

Четери поднял клинки, глядя на застывшую женщину с таким знакомым лицом, прижимающую к себе ребенка, оскалился, зарычал тоскливо и надломно, и вонзил лезвия наискосок себе в грудь, так, чтобы наверняка, распороть ребра, разрезать сердце на неровные куски — убить зверя в себе, чтобы не было никогда кровавых рек и липких от человеческой смерти рук.

Безумие растаяло разочарованной дымкой, оставив вокруг лишь темноту и гадливое ощущение реальности произошедшего, и трясущиеся руки, и колотящееся сердце — целое, живое. Он хватал ртом воздух и думал о том, что есть выход, что он опасен и что, возможно, когда-нибудь у него не хватит сил остановить страшный морок. И он сойдет с ума и пойдет убивать.

«Сны — зеркало, в котором отражается истина о нас, — говорил учитель. — Если ты украл во сне, значит ты можешь сделать это наяву. Если взял женщину без ее согласия — то ты порченый, и в тебе дремлет насильник. Если убил невинного — то ты не воин, ты убийца. Блюди чистоту даже во снах, Четери-эн. Спишь ты или нет — сознание все воспринимает реальностью, а, значит, это и есть реальность».

Сегодня он смог остановиться. Сможет и впредь.

Он вышел из дома, не останавливаясь, спустился в озеро, снова поплыл, и голубоватый свет полной луны развеивал кошмар, а мать-вода охлаждала тело, качала его в своих объятьях, утешала, ласкала мягкими струями скользящее вперед тело.

«Ты хороший мальчик, Четери. Сильный».

Он зажмурился — так хорошо ему было и спокойно.

«Как мне избавиться от боли, Великая?»

Озеро озорно плеснуло брызгами, начало подниматься легкими перьями тумана.

«Только любовью, мальчик».

Он плыл сквозь водяную дымку, сверкающую голубоватыми искорками в свете небесной царицы-луны.

«Почему ты говоришь со мной? Я же не Владыка».

Он нырнул — в темную глубину, и долго зависал в толще воды, словно на руках у матери, пока его не подтолкнули наверх, мягко, бережно, но с некоторой укоризной.

«Ты самый старший из всех живущих на Туре моих детей, малыш. И на тебе благословение сразу двух моих братьев.»

Он выбрался на берег, и туман скользнул по его лицу, словно поцеловав на сон. И заснул он легко, и не было больше страха и крови.

… Он целует женщину в шею, щекочет языком впадину над ключицей, фыркает — и она смеется и просыпается.

Гостиничный номер в Иоаннесбурге освещен лишь отблесками огней уличных фонарей, но ему больше и не надо — за несколько дней он изучил ее тело, податливое, мягкое, как раз по нему — от крупной груди, на которую хочется смотреть бесконечно, трогать, гладить, играть, просто лежать и расслабленно держать губами сосок — когда она еще подрагивает от прошедшей любви, до тонких красивых щикотолок, которые так смотрятся на его плечах, что он сходит с ума.

Живот у нее упругий, и под ребрами есть местечко, от прикосновений к которому она мгновенно заводится, но скользнешь чуть ниже к бокам — и она смеется и отбивается. Ужасно боится щекотки. И пахнет — нежностью. И бедра круглые, налитые, — не боятся мужских крепких рук. И она сама — вся по нему, покорная, отзывчивая, признающая его силу и превосходство.

Жаль, что он понял так поздно.

— … Жди меня, — говорит он жестко, двигаясь в ней, и женщина дрожит, выгибается, хватается руками за изголовье кровати и стонет.

Тепло, нет, жарко, как же жарко и хорошо.

— Жди, — рычит он ей в губы, и держит ее за волосы — чтобы не отворачивала голову, чтобы видеть, что поняла, услышала, чтобы знала, что никуда не денется от него. А она не боится — приподнимается и целует его, и глаза ее — как темная вода озера, и кожа светлая, прохладная.