Ника Ракитина - ГОНИТВА Страница 22

Отставной генерал дослушал стоя, жалея, что у песнопения всего один свидетель – не считая Бога.

Холод становился все пронзительнее. Подкрепленный сыростью старого здания, в какой-то момент он сделался вовсе нестерпим, и Айзенвальд, не потревожив впавшего в транс проповедника, отправился бродить по собору от статуи к статуе и иконы к иконе. Разглядывал полустертую живопись, памятные доски на стенах ("…основателем костела является вельможный пан…", "статуя святого Бартоломея подарена…"), свешивающиеся с кронштейнов линялые хоругви. Капельки воды, сбегавшие с выщербленного края мраморной чаши, заледенели сосульками до самого пола. Айзенвальд поскользнулся, ухватился за край чаши и загляделся, привлеченный мозаиками пола, составлявшими как бы… (он всмотрелся)… Да, составлявшими карту! Словно для того, чтобы развеять сомнения, во флажки около географических объектов были вписаны названия. Айзенвальд, замерший на остроконечных воротцах с подписью "Вильно", двинулся вдоль припорошенной снежком синей ленточки Вилии… Карта была подробной и очень точной. Замечательно яркие краски сохранились даже теперь, под многолетними катышами пыли, с которой у ксендза, должно быть, не хватало сил бороться. А щербинки и трещинки только прибавляли карте достоверности. Зрелище такое не встречалось генералу никогда прежде. Он вовсе забыл о проповеди и о холоде. Низко склоняясь, вглядывался в рисунок. Неверное, почти никакое, освещение заставляло напрягать глаза и в то же время сообщало узору жизнь. Генрих задумался, не сыщется ли здесь места, где похоронена Северина. К юго-востоку от Вильни, вот по этой дороге… Здесь?

Изображение приблизилось, словно ударило по глазам. Обдало крутым холодом, как кипятком. Генрих четко увидел рыхлый сугроб, подсвеченный звездным сиянием, верхушки торчащего кустовья… ломкие прутики, скованные морозом.

Сильная рука Казимира выдернула его назад в реальность. Вместо сугроба с заледенелыми кустами возле самого лица оказались его встревоженные глаза:

– П-пан… Г-генрих… гонец?!

Печка в костеле все же была, маленькая печурка в закристии, которую из-за стесненности в средствах ксендз топил редко и нерегулярно. Позднее Горбушка расскажет, что в костеле имеется огромная подвальная печь, от которой по трубкам теплый воздух разносился по всему помещению. Но после разрушений в бунты и попыток переделки уникальная система не работает…

Голова у отставного генерала кружилась: слишком уж резко выдернули его из осязаемого видения. А может, виноват был печной угар: по сырым осиновым дровам так и бегали синие огоньки. Айзенвальда трясло.

– К-какой гонец?! – произнес он, тоже заикаясь, и тут же переломился над ведром, которое подставил предусмотрительный ксендз. Поддерживая Айзенвальда, Казимир толчком длинной ноги распахнул двери. Морозный воздух хлынул в тесное помещение. Жадно дыша, генерал откинулся к оштукатуренной стене. Сознание отметило трясущиеся руки священника и все то же странное, благоговейное выражение лица. И тут же удивленное движение: ксендз с сомнением коснулся лба над бровями.

– Идти можете?

Айзенвальд встал, опираясь на плечо Горбушки, на подгибающихся ногах, качаясь из стороны в сторону, как пьяный. Впрочем, это состояние скоро прошло, только тянуло в висках. Мужчины вернулись в холодный костел. Айзенвальд почти насильно заставил себя переступить порог: вся его суть противилась необходимости шагнуть на предательский мир, мозаикой выложенный на церковном полу. И в то же время жаждала этого больше всего на свете.

– Зачем… карта? – спросил он шепотом.

– Было бы странно… – пробормотал ксендз. – Церковь не может не являться микрокосмом, отражением неба в земле. Так же глупо… как не понимать, что любая из тварей Господа тчет Узор, а гонцы – те, кто сознательно сдвигает Узор к гармонии.

– Узор?

Ксендз Горбушка обмахнул рукой залитый неверным мерцанием пол:

– Здесь… всего лишь отражение. Пунктир намеченных Узором дорог. А сам Узор, …слишком глобальное понятие неразрывной связи всего со всем, – он приподнял глаза зашевелил губами, точно припоминая, – "со всеми веками и всеми людьми, что были, есть и будут на земле… Это делало его великим, куда выше обыкновенного себя. Это рождало в душе какую-то высокую печальную гордость, гордое и горькое чувство неяркой радости за всех и тоски по единству человеков"… Ох, простите, Бога ради.

– Узор – совокупность мира… взятая в развитии? – с каждым произнесенным словом к отставному генералу возвращались силы. Он отпустил плечо Казимира и выпрямился. – Я читал наших философов, и галльских тоже, и никто не определял…

Ксендз взмахнул рукавами рясы, как крыльями, по стене мазнула уродливая тень:

– Тем не менее, представление о жизни как о нити очень древнее… древнее, чем может показаться. Еллинские мойры, ромейские парки, шеневальдские норны и кельтская триединая – Бадх. Переводится, как "ворона".

Генрих хмыкнул. Казимир поглядел на него оскорблено:

– Этим не стоит шутить. Совпадение в мифах невероятное. Триединая богиня, позднее трансформировавшаяся в трех сестер, которые различаются только именами. Клото, Лахезис и Атропос у еллинов ("дающая жребий", "прядущая" и "неотвратимая"), все три считались дочерьми неотвратимой судьбы – Ананке, а в более ранних вариантах тремя ее ипостасями. Ваши Урд, Верданди и Скулд… Старшая готовит пряжу, средняя сучит нить, а младшая обрезает ее. Все три управляют рождением, жизнью и смертью; прошлым, настоящим и будущим; началом, серединой и концом. Как видите, они имеют власть большую, чем самые могучие боги. А наша Верпея… – Горбушка запнулся, остуженный порывом холодного ветра из разбитого окна, видно, наконец, осознав неуместность лекции, произносимой перед иностранцем посреди зимней ночи в промерзшем насквозь храме. – Простите, я совсем схожу с ума от одиночества…

– Верпея, сидящая на облаках и прядущая нити, к которым привязаны звезды. И чем дольше жизнь человека, тем ниже звезда спускается к земле. А если нить обрезают… Отсюда поверье, что когда человек умирает, с неба падает звезда… – отставной генерал закусил губу, передернул плечами – то ли поправляя шубу, то ли избавляясь от надсадного желания вновь погрузиться в Узор. Ксендз смотрел на него почти с мистическим ужасом.

– Все очень просто, – сухо сказал Айзенвальд, – приведите меня к исповеди, святой отец.

Казимир Франциск обернулся, осознавая и принимая холодную пустоту огромного заброшенного здания, освещенного лишь звездами и только что взошедшим серпом убывающей луны, расчертившей полы квадратными тенями оконных рам и деревянных решеток исповедален. Ветер свистел, разметывал налетевший в расколотые окна снег, и небо на самом деле сливалось с землей.