Три Нити (СИ) - "natlalihuitl" Страница 24

[3] Олмо Лунгринг, Олмолинг — в традиции Бон, легендарное священное царство, скрытое от внешнего мира.

[4] Тиб. вариант имени Экаджати («Единственный локон»), Синей Тары, одной из драгшед.

[5] Драгшед (санкср. — «Дхармапала») — «ужасные»; божества — защитники учения.

[6] Бар— жилище кочевников.

[7] Часуйма — чай с солью и маслом из молока яка.

[8] Цампа — ячменная мука.

[9] Чанг — алкогольный напиток на основе ферментированного зерна.

[10] Шен, шенпо — жрец.

[11] Оронго, или чиру, — тибетская антилопа.

[12] Букв. — «кулак». Вообще, такой вид узлов называется «обезьяний кулак».

[13] Тибетский бог богатства, чей культ был впоследствии замещен культом инд. Куберы — Вайшравана.

[14] Четыре богини (дакини) времени года: Васанта Раджини (весна), Варша Раджини (лето), Шарад Раджини (осень), Хеманта Раджини (зима).

[15] Торма — подношения божествам из масла, муки и т. д.; бывают разных цветов и форм.

[16] Чакмак (мечак, чукмук) — кожаная сумочка с металлической бляхой-ударником; внутри хранится трут и кремень. Все вместе используется для розжига костра и как украшение в Тибете и Монголии.

[17] Момо — блюдо вроде пельменей с разной начинкой.

[18] Дарчо — молитвенные флаги. Зд. — используется в значении флагов вообще, как больших (дарчен), так и малых (дардинг).

[19] Тханка — религиозные изображения.

[20] Сал, или шорея исполинская (Shorea robusta), — вид деревьев, растущий к югу от Гималаев. Древесина смолистая и прочная.

[21] Шиндже Чойгьял (санскр. Дхармараджа) — Владыка Смерти, Хозяин Закона.

[22] Мани (санкр.) — драгоценный камень.

[23] Пуджа — подношение даров богам.

[24] Жизненная сила.

[25] Кхур-мон — одуванчик.

[26] Чортен (тиб.) — ступа.

[27] Лац(тс)ас — пирамиды из камней на перевалах.

[28] Джутиг — гадание на узлах.

Свиток II. Город Птичьих Рогов

С восточной стороны гор и небо, и земля были спокойны. Снег, сухой и мелкий, как горчичные зерна, осыпался на черные спины яков и пестрые шапки торговцев, на дорогу, такую широкую, что по ней мог проехать с десяток повозок вроде нашей, и на ступенчатые холмы по сторонам. Высокие деревья, названий которых я не знал, тихо потрескивали от холода; под заиндевевшими стволами виднелись следы оленьих копыт. Иногда под низко бегущими тучами, в стороне от пути сверкали красный лак и золото — верный знак того, что мы приблизились к лакхангу[1] какого-нибудь божества.

Шенпо радушно встречали путников, идущих в столицу, — те обычно оставляли щедрое подаяние. Так что стоило госпоже Домо погреметь кольцом, свисающим из медной пасти гаруды или киртимукха[2], как ворота святилищ тут же распахивались. Один за другим торговцы проходили во внутренний двор, почтительно склонив головы, высунув языки и не забывая прикоснуться к молитвенным мельницам — хорло[3], поворачивающимся то резво, то со скрипом. В некоторых лакхангах хорло было больше сотни — маленьких, больших или таких огромных, что крутить их приходилось с помощью приделанных к бокам ручек. Самые древние мельницы были вырезаны из жировика, теплого, как живое тело; один послушник рассказал мне, что в старину для их изготовления использовались самородки, не имеющие изъянов; если же камень был «червив» — то есть с трещинами и щелями, напоминающими укусы птиц и насекомых, — его выбрасывали. Новые хорло, блестящие и холодные, отливались из разных металлов — смотря к какому божеству взывали вырезанные на их боках молитвы. Больше всего было железных.

Шенпо исправно поили нас горячей часуймой и потчевали супом из баранины, но мне все равно не нравилось ночевать в лакхангах, среди расписных столбов и навесов из цветного шелка. Дрожащий полумрак внутри пугал меня, а унылое начитывание молитв и звон колокольчиков, посвященных Палден Лхамо — великой супруге Железного господина, мешали уснуть. От нечего делать я рассматривал тханка, тускло освещенные масляными плошками. В самом видном месте, над алтарем, всегда висело изображение Эрлика Чойгьяла с бычьей головой и развевающейся гривой, похожей на дым и языки огня; из ее завитков выглядывали два пылающих рога и пять оскалившихся черепов. Темное тело лха, перевитое костяными украшениями, было так огромно, что могучий бык-вахана[4] под его лапами казался не больше ягненка; посреди наморщенного лба вращался третий глаз, неустанно выискивая непокоренных чудищ и демонов, а в кулаках Железный господин сжимал дубину из скелета и аркан с крюком, которым он ловил и вытягивал души живущих. Иногда с ним была и его супруга, Сияющая богиня, — беловолосая, обнаженная, подносящая к губам мужа капалу[5], полную кипящей крови. А кроме этой четы на тханка были и все остальные восемь видов живых существ: небесные лха, наши добрые боги — правда, половины из них я не знал, а вторую половину с трудом отличал друг от друга; живущие в воде и глубоких пещерах Лу, со змеиными хвостами и драгоценными венцами на головах; садаги, хозяева земли, похожие на пучеглазых лягушек; женщины-мамо, насылающие болезни; черные Дуд, которым принадлежал год моего рождения; ноджины, хранители горных богатств; злобные быки-ньен; цен, рожденные из душ шенпо-отступников; воинственные цари и царицы духов — гьялпо и гьялмо. Вот как много их было! Раньше весь Олмо Лунгринг кишел ими: еще мой прапрадед, говорят, поймал за рога ньена, который повадился воровать в огороде редиску — нечистое растение, любимое чудищами.

Но духи уже давно не тревожили нас, и расставленные перед тханка дары: драгоценные чаши с чангом, водой и йогуртом, ряды изящно украшенных торма, похожих на сердца, цветочные бутоны и наконечники стрел, — оставались нетронутыми. Может быть, Зово был не так уж неправ… Хотя сам он, не веря в богов, с большой охотой пользовался их гостеприимством. Спрятав слишком приметную одежду под дырявым покрывалом, бывший шен без всяких зазрений совести грел бока у храмовых курильниц, ел за троих предложенную еду и только ухмылялся в ответ на мои осуждающие взгляды.

***

Чем ближе мы были к столице, тем больше становилось вокруг высоких бьярке и нарядных чортенов, а снега, наоборот, меньше — кое-где даже проглядывала чахлая трава, которую с жадностью поедал отощавший в горах дзо. Множество путешественников, прибывших из других краев, делило с нами дорогу — по большей части, это были паломники и торговцы, но попадались и лекари, и артисты, и просто бродяги без роду и племени. Из-за низких холмов одна за другой выступали богатые и шумные деревни: дома в них были по три, а то и по четыре этажа! Над каждым порогом колыхались навесы из пестрого хлопка, а на плоских крышах и днем и ночью дымились курильницы. Приготовления к Новому году уже шли полным ходом: во дворах мокли в чанах с красителями колосья ячменя — чтобы было чем убрать ларцы с цампой, выставленные на домашних алтарях. Хозяйки в полосатых передниках лепили торма, хозяева — наносили жидким тестом благоприятные знаки на стены и ворота, а их дети украшали линга[6] монетками, бусами и кисточками из ячьей шерсти.

Правда, еще до заката вся жизнь замирала, и скоро я понял, почему. Каждый вечер, в час Снежного льва, с северо-востока — со стороны Бьяру — наползал густой туман. Он растекался между домов и по соседним полям, сочился под двери и ставни и нагонял дремоту на всех и каждого. Да и что делать, когда ни зги не видно, как не спать? Так что наш караван тоже останавливался на отдых; тогда я сворачивался клубком на дне в повозке и слушал, как лениво переговариваются торговцы — о том, какую цену поставить за шерсть или ткани, куда пойти в городе поразвлечься и как лучше прокутить навар — потратиться ли на чанг, или женщин, или богатый наряд? — а потом, вдоволь позевав, умолкают.

Это ползучее марево и было первым знаком близости столицы. Вторым была сама дорога, вдруг обросшая камнем, как скорпион — панцирем. Копыта яков и баранов стучали по ней звонко, как по тарелке из меди. Путь стал таким ровным, будто его прочертили на земле при помощи веревок; казалось, холмы и деревья сами расступаются перед нами! Третьим знаком было тепло — снег на земле сначала превратился в прозрачную кашу, а потом и вовсе исчез. Из-под валунов и кочек парило так, будто под ними тлели потайные костры. Один раз даже пошел дождь, отчего шерсть на моей шубе слиплась и начала жутко вонять. Я стащил и ее, и сапоги и высунул язык, ловя быстрые холодные капли. Те пахли железом и оказались солеными на вкус.