Ника Ракитина - ГОНИТВА Страница 25

Гивойтос покачал чарку в лунном свете:

– Не бойся, это стекло.

Она приняла. Плыл над поляной летний сенной запах. Острый, свежий. Нудно, как зубная боль, ныли волки. Алесь знал, что они совсем рядом, но не торопятся выйти. Пока.

– Не обманешь меня. Что это?

– Выпьем. За помин души.

– Чьей?

– Северины.

– Не помню.

Мир натянулся струной, нитью. Поперек горла. Ведричу вдруг захотелось, чтобы все завершилось: хоть так, хоть этак, только сразу. Только бы не длилось это противостояние.

– Я не хочу назад!

– Даю тебе слово Ужиного Короля, что не причиню тебе вреда.

Навка усмехнулась:

– Тогда пусть он выйдет. Я знаю, что он там. Эй ты, гробокопатель, выходи.

Алесь шагнул вперед.

– Стой!

Он остановился по колено в воде.

– Пусть выпьет с нами.

– Он умрет, – сказал Гивойтос.

– Для тебя же лучше. Что это? – она показала на чарку.

– То, что пьет человек, чтобы стать гонцом.

Навка резко шагнула вперед, упершись Гивойтосу в грудь, вино потекло, расплескивая запах травы и лунное сияние. Плоть мертвая соприкоснулась с живой. Волки заскулили. Гивойтос рванул с ее шеи и отбросил ружанец:

– Твое здоровье, Хозяйка Зимы.

Отпил:

– Ну! Или ты боишься?

Она выпила залпом.

Волки взвыли и бросились.

– Ломай дверь! Скорее!

И они трое упали в землянку прямо под ноги умирающей от страха Ульрике.

Лейтава, Вильно, 1831, февраль

Торжественно падал снег, валился крупными влажными хлопьями, устилая землю, стеклянисто шуршащие ветки тополей, покатые крыши, белыми шапками венчал головы великих в арках университетского дворика и ступени Светоянского костела, из открытых дверей тянулся хорал и волнительный запах ладана и растопленного воска. Крепкий хорошо одетый мужчина твердым шагом поднялся туда, отряхнул снег с крытого ршанским сукном полушубка, с лаковых сапог и вошел в волшебное тепло. Нежданная седина снега растаяла в густых волосах, превратившись в радужные капли. Гость постоял, слушая, в притворе, полюбовался на высокие витражи и шагнул в боковую дверь. Извилистые низкие коридоры университета были пусты и пахли казенно, кербер-привратник[28] хмуро двинулся навстречу:

– Вам кого?

– Профессура гуманитарного факультета где? – радужная бумажка перекочевала в крепкий кулак, и кербер ткнул им в низкие, обитые железом двери с кольцом в непременной львиной зяпе. На двери блестела надраенной медью табличка с шеневальдской готикой: "Господин Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории". Гость постучал и вошел. В храме науки, завешанном портретами все тех же великих, и среди них Отто Урма, предыдущего герцога ун Блау и покорителя Лейтавы, заставленном экспонатами и покрытом пылью веков, сидел лысеющий, пухлый, как земной шар, профессор. Перед ним на огромном столе стояла внушительная колода с чем-то темным внутри.

– Вот, подарок благодарных студентов к юбилею, – объявил Долбик-Воробей, зачерпывая из колоды ложкой. – Гроб Аники-воина в треть натуральной величины. Вам известно, что наши предки хоронили покойников в меду? А, собственно, с кем имею честь? Вы понимаете…

– Генрих Айзенвальд, фольклорист, писатель.

Гость протянул рекомендательные письма и из-под век наблюдал за реакцией профессора. Самым потрясающим среди коллекции верительных документов была на веленевой бумаге с радужными разводами простынных размеров грамота от Блаунфельдского Музеума национальных святынь и раритетов. Айзенвальд подумал, что даже не знает, есть ли такой на самом деле. Если дело увенчается успехом, надо подсказать герцогу Ингестрому таковой создать.

– Простите, не имел чести читать ваших трудов, – расцвел профессор отдаленной истории. – Вы собираете народные материалы или… пишете нечто в духе Ханны Ротклиф? Наш край готов предоставить вам богатейший материал. Народные песни, легенды… Собственно, чем могу быть полезен?

Свежеиспеченный писатель придвинул обитое кожей кресло:

– Собственно, мне нужен секретарь.

Подождал, пока оскорбленное лицо профессора переберет оттенки, приближаясь к благородному пурпуру вареной свеклы, скрывшему прожилки и потертости завзятого пияки, и уточнил:

– Я обращаюсь к вам, дабы вы порекомендовали мне кого-либо из лучших ваших студентов.

– О-о!…

Толстяк вылез из-за своей медовой колоды и выглянул за двери. Скучавший в коридоре румяный недоросль лениво спрятал за спину дымящуюся трубочку вишневого дерева.

– Э-э, милейший, отыщите мне господина Тумаша Занецкого с математики.

И, пока недоросль вальяжно устремлялся в путь, муторно пояснял высокому гостю, насколько хорош и осведомлен этот Занецкий в лейтавском фольклоре, истории и прочем таком, не студент – истинный клад. Клад этот – худощавый паныч в потрепанной одежде, но с умным милым лицом, от должности секретаря отпираться не стал. Это лучше, чем вбивать математику в головы богатых, но тупых сокурсников. Видя, что дело слажено, Долбик-Воробей удалился пробовать свои артефакты, а писатель и его новый секретарь вышли на заснеженное крыльцо и стояли, радуясь дню, особенно яркому после сумрака аудиторий.

– Не полагайте, что ваша должность – синекура, – улыбнулся Айзенвальд. – Для начала вам придется пойти в университетскую библиотеку и просмотреть газеты за последние… скажем, полгода. От Иванова дня.

– Вы немец?

– Из Блау.

– Вы потрясающе говорите на нашем языке. Вы впервые в Лейтаве?

Айзенвальд рассмеялся:

– Позвольте для зачина в вашей карьере угостить вас обедом. И заодно удовлетворить ваше любопытство. Поверьте мне, я куда лучше говорю по-лейтавски, чем читаю, так что ваши услуги мне весьма понадобятся.

Он широко пошагал к ведущим на Велькую улицу воротам:

– У меня там экипаж. Будем пировать в Старом Мясте?

Тумаш скорчил веселую рожу:

– Если вам нужен местный колорит – ни за что! Клетчатые скатерти, салфетки – кошмарная Эуропа.

– Тогда куда? – писатель растолкал превратившегося в сугроб кучера.

– Вы боитесь покойников? – Тумаш лихо стукнул о подножку коляски прохудившимся сапогом.

– Они кусаются?

Студент хмыкнул:

– Улица Моргитес, до Кальвария!

Кучер сказал: "Но!", – и пара великолепных гнедых резво тронулась с места.

А Вильня нисколько не изменилась. Все так же скрипел под полозьями замешанный на конских яблоках снег, взбитый в мокрую кашицу подковами. Все также чередовались дворцы и убогие домишки, присевшие под снегом так, что в перспективе видны были словно заснеженные холмы. Фешенебельные проспекты впадали в грязные переулки. Уютно пахло дымом. Подпрыгивали и бормотали на тротуарах нищие. Почти так же скрипуче орали вороны и галки над колокольнями. Летели по улицам покрашенные зеленым или желтым санки и крытые возки с гербами на дверцах и ливрейными лакеями на запятках. Каждый выезд был знаком и зажиточным виленцам, и голытьбе, и даже детишки могли назвать, чьи кони и экипаж. Айзенвальд отметил, что серые в яблоках "лабусы" доктора Бранкевича заняли свое место у подъезда его постоянной пациентки. Только выезд, хотя и столь же раскормленный, помолодел, а доктор с пациенткой состарились… А вот зеленого попугая, орущего летом на балконе над элегантным магазином Фьорентини, не видно. Либо держат по зимнему времени в комнатах, либо сдох. А жаль. Сколь ни сердился романей, поглазеть на верещащее чудо сбегались детишки со всего города.