карина - медведица,или легенда о Черном Янгаре Страница 26

   Все то же ворчание огня, которому приходилось облизывать закопченные стенки старого котелка. И шипение воды, которая изредка падала на угли. Костяной перестук. Скрежет. И гортанное пение.

   Хозяйка склонилась над котлом. Она вглядывалась в варево, изредка помешивая его сучковатой палкой.

   - Она проснуться, - с явным удовлетворением отметила она. - Хорошо.

   В этот раз меня накормила кашей из дикого перловника, щедро сдобренной медом. Старуха заставляла есть, несмотря на то, что открывать рот по-прежнему было больно. А когда я протянула руку, желая коснуться лица, старуха перехватила ее.

   - Она нас не трогать. Она лежать.

   Ослушаться ее было никак не возможно, и рука моя, сплошь покрытая мелкими ссадинами, легла на меховое покрывало. А я, глядя в единственный глаз старухи, бледно-голубой, с круглым пятном бельма, вдруг поняла, кем является хозяйка дома.

   - Она не бояться, - старуха оскалилась, и желтые сточенные клыки ее были длинны. - Сердце тук-тук. Сладкое. Но Тойву помнить. Свобода.

   И я, преодолев страх и брезгливость, - от старухи воняло, тело ее покрывала смесь жира и грязи, а многочисленные раны гноились, привлекая мух - попросила:

   - Расскажи мне о себе.

   И она, сунув большой палец в рот, кивнула. Говорила Тойву плохо, за годы, проведенные в медвежьем облике, она забыла человеческую речь.

   Но я понимала.

   Ее звали Тойву, звонкая.

   Это было давно. Сейчас вряд ли остался в живых хоть кто-то, кто помнит это имя. И девушку с волосами темными, как беззаконная ночь. А было время и о красоте Тойву, дочери вольного хозяина Скеригге, летела слава.

   Говорили, что косы ее длинны и тяжелы, а кожа белее первого снега. Что глаза ее вобрали синеву весеннего неба, а губы - сладость дикой малины. Что норовом Тойву легка, и душою светла, что руки ее - руки истинной мастерицы...

   Она рассказывала об этом, трогая изрезанное морщинами лицо. И невзначай проводила сухими пальцами по губам.

   Малина?

   Скорее перегнившие за зиму листья. И запах источают такой же - долгой болезни, смерти, которая стоит на пороге, но отчего-то медлит, не желает душе избавления.

   Многие сватались к Тойву, но сердце ее украл молодой хёвди, хозяин драконоголового корабля. Черный и алый цвета сплелись на его щите.

   Как его звали?

   - Не помнить, - сказала мне Тойву, отворачиваясь, и и замолчала, провела по щекам желтыми когтями, которые уже вовсе не походили на человеческие. И я поняла, что остро чувствует Тойву, какой она ныне стала.

   Что имя?

   Была весна. И вереск расцветал на старых камнях. Хмелем гудел воздух. И белопенные волны шептали о любви, о той, которая навек.

   Тойву слышала.

   Слушала.

   Поддавалась.

   Да и как не поддаться ласковым словам, взгляду, от которого сердце то замирает, то несется вскачь, как шальная кобылица. Прикосновениям.

   Нежности.

   Рукам, которые кажутся надежными.

   Понимаю ли я?

   Понимаю.

   И в груди чувствую пустоту, которую пытаюсь ладонью прикрыть. Сама виновата, Аану.

   Промолчала.

   А потом ударила словом да наотмашь, как отец хотел...

   - Он говорить взять Тойву в жены, - старуха склонила голову, и седые патлы закрыли ее лицо. - Он лгать. Зло.

   Догорела весна. И лето наступила, короткое, какое бывает на севере. Раскидало душные алые цветы, расправило крылья боевым кораблям, погнало прочь от берегов.

   И тот, кто держал Тойву в объятьях, уверяя, что нет для него неба иного, нежели то, что живет в ее глазах, ушел. Обещал вернуться.

   - Тогда и сыграем свадьбу, - сказал он, целуя жадно, прощаясь... знал ли, что навсегда?

   Она ждала с нетерпением и страхом, умоляя богов о милости.

   Попутных ветров просила.

   И моря гладкого.

   Легких путей. И встреч, которые добавили бы избраннику славы.

   Пусть вернется он в первый день осени, когда кленовый лист, поддавшись на уговоры ветра, касается волны. И женщины выходят на скалы, бросают в воду медные украшения, выкупая у хозяйки морей своих мужчин.

   Пусть расколется горизонт, выпуская тени драконоголовых кораблей.

   И пусть алый нарядный щит будет поднят на носу...

   Исполнились просьбы Тойву. И позабыв про гордость, побежала она навстречу любимому. По камням, по воде, что лизнула ноги холодом, по радужному мосту, который, говорят, лишь истинно любящих держит. Думала, улыбнется. Обнимет. Подбросит к небу, а он...

   ...он глянул, как на чужую, бросил:

   - Забудь меня.

   Женился.

   Хороша была Тойву, но за женой давали сундук золота, да два десятка мастеровитых рабов, да еще лошадей, овец и коров... зерно и полотно... стекло... и клинок из расписного восточного булата.

   Любил дочь хозяин Тогай-пади.

   Берег.

   И не отпустил бы, когда б сама не попросилась. Но и отпустив, обижать не позволил бы.

   - Ей говорить о я. И она хотеть, я уйти, - Тойву причмокнула и выпятила верхнюю узкую губу. - Я говорить, что нет. Мой дом. Мой мужчина.

   Только он не пожелал принадлежать Тойву, отвернулся, отступил.

   И пошел шепот по селу, дескать, опозорила себя дочь вольного хозяина Скеригге, отдала невинность недостойному... верили?

   Верили.

   Дня не прошло, как некто измазал дегтем ворота.

   Шептались.

   Тыкали в спину. Смеялись. И слали отцу, сватаясь, гнилые меха.

   - Я плакать. Долго. А потом быть ночь. Луна круглый. И я брать в рука нож и в лес идти. Я найти место, где дуб расти...

   ...он был огромен и возвышался над кронами прочих деревьев, тем и привлек птицу-молнию. Сжег его небесный огонь, оставив лишь опаленный пень, да и тот пополам треснул. Вогнала Тойву в трещину нож острием вверх и, раздевшись догола, натерев тело медвежьим жиром, разостлала по ту сторону пня шкуру. Зверя еще ее дед добыл, и сказывал, будто бы не простым был медведь.

   Боялась ли она?

   Самую малость. Гнев душил. Ярость.

   И отступив на три шага, обратилась Тойву к той, чье имя не смеют произносить попусту. С разбегу бросилась она, прыгнула и, приземлившись на той, иной стороне, упала на медвежью шкуру.

   А та потянулась навстречу, обняла Тойву нежно да и приросла к коже.