Дмитрий Казаков - Я, маг! (сборник) Страница 30

Справа стоял мужчина. Огромный, почти до земли, фаллос не оставлял в этом сомнений. Ноги его были коротки, а тело перевито чудовищными мускулами. Голова была кабанья, зато рук имелось всего две. В них вместо ожидаемой палицы или иного оружия лежала книга. Отливающие фиолетовым пальцы сжимали огромный том бережно, даже нежно...

Раздался громовой скрежет, и Харальд вскочил на ноги: на миг показалось, что женская скульптура шевельнулась. Скрежет не умолкал, и вскоре не осталось сомнений: веки на глазах многорукой поднимаются! Медленно и неотвратимо.

Страх сковал члены так, что Харальд не мог пошевельнуться. Он только смотрел, как открываются полные голубого пламени глаза, и вдыхал зловоние горелого мяса, что шло, как он понял, от статуй.

Глаза богини открылись, и только тогда обозначилось движение на кабаньей морде. Вскоре на дерзкого пришельца глядели уже две пары подобных огромным сапфирам глаз. Тела исполинов оставались неподвижны.

А затем зал наполнили два голоса. Они звучали одновременно вне и внутри головы Харальда, причудливо переплетаясь. От их звуков хотелось одновременно плакать и смеяться, сердце сжимали тоска и восторг, горло душили слезы отчаяния и спазмы радости.

Первый голос был подобен крику роженицы и стенанию умирающего, женскому плачу и стонам любовников. Бушевало пламя, и смеялись дети. В нем звучала сила, жестокая и одновременно щедрая, дающая жизнь, но и отнимающая ее.

Во втором голосе слышался шорох книжных страниц, перевитый свистом ветра. В нем пересыпались песчинки и капала вода, отмеряя время. Равнодушие причудливо смешалось в нем со всепоглощающим Знанием, и холодом веяло от этого голоса, стужей горных ледников.

– Нас разбудили, Знающий, – произнес первый голос. По крайней мере, такие слова выделил разум Харальда из обрушившейся на него лавины смыслов. – Один из Младших пришел за.... (неразборчиво) снова...

– Да, Смертоносная, – отозвался второй голос. – Мы должны... (неразборчиво) его...

– Он кажется крепким, Равнодушный, – женское изваяние плотоядно облизнулось алым огненным языком, и Харальд облился холодным потом. – Славно будет его... (неразборчиво)...

– Хилые сюда не доходят, Мать, – тоска сочится из слов кабаноголового изваяния, – А настолько сильных, чтобы... (неразборчиво) нас, не находится...

– И славно, Зверь. – Тяжело, словно гора, женская статуя качнулась и шагнула вперед. С сосцов ее капала желтовато-белесая жидкость, похожая на гной. – Начнем... (неразборчиво)?

– Начнем, Многогрудая, – равнодушно ответил исполин.

Книга спорхнула с его рук, огромной бабочкой метнулась к Харальду и мгновенно закрыла все поле зрения.

Харальд на миг ощутил запах пергамента, перед глазами мелькнуло белое с черным, и мир перестал существовать. Последнее, что он ощутил, – липкое прикосновение на лице.

Его тело было аморфным и текучим, словно вода. Лишенный зрения и слуха, он неведомым способом воспринимал окружающий мир и всей поверхностью жадно впитывал необходимое. Тело его разбухало, периодически его сотрясали спазмы распада, и после мига странной раздвоенности он вновь уменьшался, чтобы заново вырасти и разделиться надвое. Но внутри жило страстное, почти неосознанное стремление понять: отчего? Отчего он должен распадаться вновь и вновь, и не может вырасти, не может...

Он стоял неподвижно, лишь ветер колыхал его длинные конечности, усеянные зелеными отростками. Влага текла по телу, впитываясь, тепло согревало отростки, и шевелились внутри соки, перемещаясь по телу могучими потоками. Приходили холода, и он послушно сбрасывал отростки и замирал, скорчившись, стараясь сберечь остатки жизни. Но вновь наступало тепло, и он расправлял конечности и выбрасывал зачатки новых отростков. Но никак не мог понять: почему? Почему не может быть всегда тепло, без убийственного мороза...

Он слепо пробивался сквозь твердое пространство, одновременно пожирая его. Гибкое тело, идеально приспособленное для перемещения в тверди, верно служило хозяину. Он ловко уходил от врагов, загодя чувствуя их приближение по колебаниям пространства Один раз нечто огромное, невообразимо холодное и острое, ударило сверху и разбило его надвое. Корчась от боли, он спешно затягивал порез, одновременно пытаясь уйти в спасительную прохладную глубину. Внутри же яростно бился один вопрос: что? что это было? Непонятное, и такое чужое...

Его пасть украшали острые зубы, а мускулы были неутомимы и сильны. Он мог часами гнать оленя, чтобы впиться ему в глотку, услышать треск костей и довольное урчание товарищей, напиться теплой крови из еще дергающегося тела. Он не боялся никого, ничего. Знал, что наоборот, все страшатся его, быстрого и беспощадного хищника. Любил чувствовать запах чужого страха. Его мучил только один: невысказываемый и плохо осознаваемый вопрос: откуда? Откуда берутся свет днем и тьма ночью, откуда...

Он был самим собой, Харальдом фон Тризом. Он был удачлив и красив, он пользовался успехом у женщин. Ведомые им армии сокрушали города и страны, а о созданной им державе говорили, что более великого государства не видели с начала мира! Сокровищница замка ломилась от золота, враги бежали при одном звуке его имени, но счастье, простое человеческое счастье он так и не смог познать. Мешал вопрос: зачем? Зачем я здесь, в этом непонятном, пугающем мире. Зачем...

Могущество его не поддавалось измерению. Мановением мизинца, хотя никаких пальцев у него не было, он рушил горы и создавал моря. Этот мир был его, он был им, он был в нем и мог делать с ним все, что угодно. Никто не мог сравниться с ним в мощи, и обитатели соседних миров страшились его, его гнева и ярости. Но занозой в пятке торчал, мешая свободе существования, вопрос: как? Как я делаю все, что могу? И при всей своей мощи и мудрости он не мог понять, и ярился, сотрясая мироздание...

Харальд очнулся от сильного удара, нанесенного по голове изнутри. Как такое может быть, он не понимал, но все ощущения были именно таковы. Словно через рот пролез десяток рудокопов, и все они одновременно шарахнули молотами по сводам черепа...

Некоторое время не мог понять, где находится и отчего так болит голова? Потом сквозь багровый туман, застилающий глаза, разглядел исполинские фигуры и все вспомнил.

– Он подходит, Дающая жизнь, – врезались в сознание слова, сказанные спокойно, с ледяным равнодушием, словно богу все равно. Да, наверное, так оно и есть.

– Да, Неизменный. – В этих словах равнодушия не было. В них звучали все страсти разом, заставляя содрогаться от бешеного, нечеловеческого напора.