Алина Лис - Изнанка свободы Страница 35

Ринглус поежился:

— Неуютно как-то.

— Что, навевает воспоминания?

Он кивнул со смущенным смешком.

— Куда дальше?

— Прямо.

Справа раздалось жалобное поскуливание, ему вторил рык — не столько грозный, сколько испуганный. Прилетевшее с другого конца загона ответное ворчание — низкое, страшное, заставило зверя замолчать.

Из любопытства я отклонил факел немного в сторону. Свет скользнул по припавшему к полу силуэту — волк. Молодой, облезлый и тощий.

— Не понимаю.

— Чего ты не понимаешь?

— Ладно не топят. Хотя по таким холодам не помешало бы. Но они же их и не кормят. Какой смысл морить бойцов голодом?

Коротышка ухмыльнулся:

— Голодный хищник злее дерется.

— На фэйри это правило тоже работает?

Впереди послышались крики, рев неизвестного зверя и щелчки хлыста. Мы переглянулись и ускорили шаг.

Тренировочная площадка встретила нас пятнами свежей крови на песке, криками и руганью. В паре шагов от входа лежали трупы двух здоровенных ибернийских волкодавов — у одного распорото брюхо, другому отсекли голову — безупречный срез. Не всякий палач сумеет так с первого раза.

Чуть дальше на площадке здоровенный детина орудовал кнутом. Настоящим кнутом погонщика — длинная и гибкая полоса плетеной кожи, способная в умелых руках рассечь мясо до кости.

Под ударами бича корчился и визжал зверь, похожий на вставшего на задние лапы медведя. Седая шерсть, оскаленная клыкастая морда — пародия на человеческое лицо, длинные — в ладонь, почти прозрачные когти, по три на лапу.

Раны от ударов зарастали на глазах, но кнут все опускался и опускался, оставляя новые. Зверь трижды пытался напасть на обидчика, но громила был настороже. Напряженное, готовое к атаке тело всякий раз ловило удар кнута — злой удар, в полную силу. И новые пятна крови разлетались, ложась на песок темно-красным кружевом.

На площадке остро пахло потом и еще кислым, резким запахом с ноткой летних трав.

Так пахнет кровь фэйри.

Нехорошо портить людям развлечение, но я подумал, что если не вмешаюсь, они так и будут продолжать до завтрашнего утра. И, игнорируя возражения Ринглуса, направился к громиле.

Но не успел.

Вой перешел в скулеж, зверь отступил, скорчился. Издал почти человеческий, полный муки стон, и его тело поплыло, как кусок масла на сковороде. Громила выкрикнул что-то резкое, шагнул вперед, чтобы наградить последним ударом тощего голого мальчишку.

Кровавая полоса легла вдоль спины. Парнишка вскрикнул, скорчился и зарыдал:

— Не надо, мастер…

— Ты убил Терсу и Прайма.

— Я не хотел! Я не помню! Не могу, когда…

Его оправдания прервал второй удар наискось. Теперь, когда мальчишка был в человеческом обличие, раны не спешили зарастать.

Громила снова вскинул руку. Как раз в этот момент я оказался за его спиной. Перехватил и вывернул запястье, заставляя разжать пальцы. Кнут выпал на песок, а мужчина вскрикнул от боли и рухнул на колени.

— Какого демона… — проревел он. — Ты, сукин… — поднял глаза и заткнулся.

— И вам доброго дня, милейший. У меня к вам деловое предложение. Если договоримся, я сделаю вид, что ничего не слышал. Если нет… Ринглус, дружище, что положено за оскорбление титулованной особы простолюдином?

— Порка, мой лорд, — монгрел мгновенно подхватил предложенный тон. — Порка и штраф по решению судьи.

Громила стиснул зубы и поднялся.

— Простите, ваша милость, — буркнул он, отводя глаза. — Не признал. Чего вам угодно от старого Пита?

Ха, «старым» этого парня можно будет назвать лет через двадцать, не раньше. Здоровый лоб — я не часто встречаю людей выше себя.

— Ринглус, — бросил я, отыгрывая роль.

— Да, мой лорд! — коротышка засуетился вокруг громилы. — Я имею счастье видеть прославленного Питера Шепарда? У моего господина к вам деловое предложение, которое касается вот этого милого юноши…

Я оставил переговоры полностью на откуп монгрелу. Как показали события последних дней, договариваться с сутенерами, ворьем и прочими отбросами Ринглус умел куда лучше меня.

Мальчишка все еще лежал на песке и смотрел снизу вверх — настороженно и зло. Сальные, нестриженые волосы спадали на чумазое лицо. Тощий, мосластый — сплошные локти и коленки. И ребра под кожей можно посчитать даже издали.

— Вставай.

— Зачем? — в высоком голосе прятался вызов.

Я ухватил его за плечо, принуждая подняться, и он охнул от боли.

— Затем, что ты — моя собственность. Я тебя купил… — я покосился на яростно спорящего с громилой Ринглуса и поправился, — куплю. Через десять минут. *

Его звали Зигфрид. Слишком грозное имя для такого заморенного щенка. Фэйри на три четверти. Мать — монгрел без особых способностей, отец — фэйри из клана Седых Волков. Мальчишке достался талант отца к обороту. Можно сказать, «повезло» — он превращался в по-настоящему жуткую тварь. Сильную, быструю, способную мгновенно залечивать раны.

Везение было с изрядным душком — обернувшись, Зигфрид терял себя. Не способный контролировать свою дикую половину, он целиком превращался в монстра, единственным желанием которого были кровь и убийство.

Седые Волки — ребята суровые и помешанные на самоконтроле — убивали таких еще в детстве. Как только выяснялось, что детеныш безнадежен и не способен сдержать зверя в себе.

Мальчишку спасло все то же сомнительное, гнилое везение. Талант проявил себя поздно, куда поздней, чем у чистокровных собратьев.

Все эти факты, щедро присыпанные душераздирающими подробностями, мое новое приобретение поведало уже на кухне, давясь и чавкая, в попытках запихать в себя как можно больше еды.

Рубище, которое сквалыга Пит Шепард выдал мальчишке, я велел сжечь, как только мы переступили порог. И сразу же направил щенка в ванную. Чистый он выглядел почти прилично. Капли воды падали с мокрых волос, скатывались по худой, в цыпках, шее под ворот слишком большой для мальчишки рубахи.

Отмытые от серой грязи патлы оказались темно-каштанового цвета, на теле обнаружилось с десяток застарелых отметин от кнута и множество синяков и ссадин, а при виде еды у мальчишки сделались такие безумные глаза, что я бы поостерегся становиться между ним и зажаренным на вертеле поросенком.

— Обожрешься — стошнит, — предупредил я его, но он не внял.

Рассказывал Зигфрид профессионально: умело давил на жалость, но не переигрывал. То шмыгал носом и делал умильные большие глаза, то переходил на трагический шепот или хриплый крик. Трясущиеся от жадности руки в потеках жира и ярость, с которой мальчишка впивался в мясо, только работали на образ несчастного сиротинушки.