А. Кокоулин - Северный Удел Страница 36

— Колбы Клемансо, — сказал я, — имеют основным назначением долговременное хранение крови. Как вы знаете, связанная древним словом кровь в них не портится.

Сагадеев ощутимо вздрогнул.

— Вы хотите сказать, Бастель, что истинная причина…

Он замолчал, оглушенный догадкой.

— Получается, — мрачно заметил Тимаков, — в случаях с другими семьями цель могла быть аналогичной.

— То есть, — оглядываясь на нас, произнес Сагадеев, — все эти приступы исступления, сумасшествия убийц вовсе таковыми не являлись?

— Полагаю, — сказал я, — многочисленные порезы должны были скрыть факт забора крови. И одновременно создать впечатление спонтанности убийства, отсутствия подоплеки.

— Хорошо, — качнулся Сагадеев. — Но для чего?

— Пока не знаю, — сказал я.

— Интересная картина, — взъерошил волосы Тимаков. — Сначала — Штольц. Затем — Иващин, через три месяца. Затем — Поляков-Имре, попытка нападения на государя, два покушения на вас, Бастель. И все ради крови?

— У Громатова «клемансину» не находили, — сказал я. — Видимо, успел отдать. С остальными… Николай Федорович, у Лобацкого же смотрели вещи?

— Да, — Сагадеев переменил позу. — Было несколько казначейских билетов в портмоне, там же деловое письмо, часы, два платка, двадцать копеек мелочью, коробочка с нюхательной солью.

— Колба?

— Нет, — тряхнул головой обер-полицмейстер. — Я хорошо помню. При мне досматривали, складывали в пакет. «Клемансины» не было.

Я задумался.

Не увязывалось. Если Лобацкий выполнял ту же задачу, что и пехотинец, колба просто должна была быть у него под рукой.

— А осколки?

— Там весь зал был в осколках. Извините, Бастель, если «клемансина» и разбилась, то этого уже не узнать.

— Тише! — Тимаков встревоженно поднял руку.

Что-то завозилось в лесной темени, зафыркало, надвинулось, раздвигая ветви, большое, пятнистое.

Я попробовал послать жилки наперехват, но едва не скрючился от слабости, поднявшейся мутной волной в теле. Сагадеев полез в кобуру.

Пятнистое, перебирая ногами, обошло кусты, подобралось ближе и оказалось поводящей ушами лошадью.

— Тьфу! — с облегчением сказал Тимаков и, встав, протянул ладонь. — Иди сюда, милая. Напугалась, да? Ну, иди, иди. Эх, сахару нет.

Он нащупал узду. Лошадь смирно потянулась за ним к карете, шлепая губами, словно жалуясь на судьбу.

— Ну-ну, — приговаривал капитан, — сейчас мы тебя запряжем. И поедем тихонько. Здесь уж, вишь, хозяин твой прежний лежит…

Мы с Сагадеевым смотрели, как они бредут, слившись в одно.

— Кто-то должен остаться, — сказал я.

— Наверное, я, — обер-полицмейстер вздохнул. — Начальник Левернской полиции в лесу, при трупах охранником. Где такое видано?

— Или Тимаков.

— Да нет, — Сагадеев поднялся с земли, отряхнулся. — Ему лучше с вами. Он и с кровью управляться умеет, если что.

Карета куском тьмы сдвинулась на фоне темного леса, скрипнули колеса.

— Сейчас мы, сейчас, — послышался голос Тимакова, — стой смирненько. Не видно ж ничего.

Сагадеев потоптался на месте.

— Вот ведь, ни просвета, ни огонька.

— Сыростью тянет, — сказал я. — Река близко.

— Да? — обер-полицмейстер поежился. — Не чувствую. Организм вроде такой, приученный…

— Вы действительно кровью совсем не пользуетесь?

— Честно? С детства не люблю. Вообще крови боюсь. Своей ли, чужой.

— Странно.

— Перипетии Благодати. А вы знаете, Бастель, что лучшие травники — низкой крови? А что лучшие лошадники?

— Ну, Николай Федорович… Помогите-ка, пожалуйста… — я вытянул руку вверх.

— Эксплуатируете вы меня.

Сагадеев сцепил пальцы на моем запястье. Рванул он так, что я на мгновение почувствовал себя овощем с грядки.

Всеми корешками — в ночное небо.

— Ох. Крепки вы.

Новообретенная земля разъехалась под каблуком. Я покачнулся, но устоял.

— Благодарю, — сказал Сагадеев.

По голосу чувствовалось, ему была приятна моя реплика.

— Майтуса поднесем?

— Поднесем, куда ж денемся. К карете?

— Да.

По следам пехотинца мы добрались до кровника. Сагадеев, пожалев меня, взял Майтуса подмышки, я поймал ноги. Но и они показались мне тяжелыми, будто две отсыревших колоды.

— Насчет лошадников, — с трудом выдыхая, сказал я. Верхушки елок клонились за плечами обер-полицмейстера то вправо, то влево. — Если кровью, то у меня и элефант в пляс пустится. И хоботом узлы…

— Не вихляйте.

— Как могу… Хоботом узлы свяжет.

Подтащив Майтуса к карете (сапогом — по выломанной дверце, по гербу), мы кое-как уложили его на сиденье в салоне. Вернее, укладывал Сагадеев. Я, согнувшись, стоял рядом, оказывая помощь лишь присутствием.

— Понимаете, Бастель, — обер-полицмейстер подобрал мой мундир, саквояж, несколько тючков, свалившихся с крыши, сунул бесчувственному Майтусу под бок, — кровью — это, конечно, хорошо. Только, кажется мне, слишком уж мы на нее полагаемся. Простые люди, они живее нас будут, сообразительней. У них к зверю свой подход, заимообразный.

— Не могу согласиться, — сказал я.

— А зря.

— О чем спор? — подошел, пыхнул цигаркой Тимаков.

— Запрягли? — спросил Сагадеев.

— Запряг. У одной там постромки срезал… Лошадка смирная. Так о чем спорите?

— Николай Федорович меня в свою веру обращает, — сказал я. — А поскольку меня сейчас хоть в гроб клади, то и возразить нечего.

— Да какая там вера! Так, соображения по крови…

Тимаков затянулся. Цигарка мигнула красным.

— Я видел, как кровью усмиряли, — сказал он мертвым голосом. — Сущая ерунда вышла, девчонка выбежала навстречу кортежу, глупенькая, шесть лет. Там кто-то из Иващиных ехал, в двух каретах с полумесяцем… И сначала ее, потом мужиков, которые попытались заступиться… Потом уже по деревне пошли, калеча, ломая людей направо и налево… Всех, какие только на глаза попадались…

— Я знаю этот случай, — сказал я.

Тимаков усмехнулся в темноте.

— А государь-император лишь пожурил.

— Это была Иващинская деревня.

— Ну да, низкая кровь. Не настоящие люди, — Тимаков отправил сыпнувшую искрами цигарку в полет к земле. — Ладно, ехать пора.

Он забрался на козлы, обозлившийся, одревеневший лицом. Рукавом сбросил со скамьи осколки разбитого фонаря.

— Вот я как раз об этом, — тихо сказал мне Сагадеев. — Кровью-то и людей можно. Как животных. Только у них еще память есть. И зло в душах.

— А что, лучше как в Европе, Николай Федорович? — устало спросил я. — Грязь, вонь, орды крестьян и кучка напыщенных корольков, ведущих между собой бесконечные войны? Они-то по какому праву правят?

— Есть еще эллины…