А. Кокоулин - Северный Удел Страница 37

— Есть еще эллины…

— Никому не нужные островитяне?

— Республика.

— Ну да, какие-то свои боги, какие-то свои правила и примат непонятного большинства.

— Вы едете, Бастель? — поторопил Тимаков.

— Николай Федорович остается, — сказал я.

— Я так и понял.

Забравшись в карету, я высунул к Сагадееву голову:

— А знаете, откуда ведут себя просвещенные эллины? От Прометея. Иносказательно — огонь им подарил.

— Что-то такое…

— Мой далекий предок Прамет Кольваро однажды путешествовал в тех краях. На него напали. До полусотни дикарей. На одного. А он, чтобы никого не убивать, просто руку вытянул. Крови был сильной, жилки с ладони, выхлестнув, на мгновение даже видимыми стали. Каждому до сердца дошли. Вот такой вот огонь…

— Хм, — сказал Сагадеев. — Не знал.

— Легенда, — пожал плечами я. — Миф.

Карета медленно тронулась. Тимаков взял чуть в сторону, объезжая трупы лошадей. Сквозь разломанную крышу помаргивали звезды.

Сагадеев, прощаясь, хлопнул в стенку ладонью.

Интересно, есть ли у него спички? Разведет он костер или предпочтет так до утра куковать? Мне, наверное, было бы не по себе…

Я прикрыл глаза.

— Георгий…

Тимаков отозвался не сразу.

— Да, Бастель.

Позвякивала упряжь, размеренной трусцой бежала лошадь, ровно дышал Майтус. Меня покачивало, укачивало, клонило в сон.

— Если вам будет легче, Георгий, после того случая одному из Иващиных набили морду. Я участвовал. Только он все равно был кокаинист.

— Я знаю, — помолчав, сказал Тимаков. — Я рад, что он умер.

Высокая кровь, дурная жизнь.

Смерть Федора Иващина была воспринята с облегчением даже в родной семье. Глупые выходки, буйный нрав, безумные глаза с рыжинкой.

Когда мы, четверо офицеров, его били, он хохотал и подвывал по-звериному. Противно.

— Я посплю, — сказал я. — После леса, на первой развилке — налево.

Тимаков не ответил, может быть, просто кивнул.

А может и ответил, только я не расслышал. Сон обволок чернотой. Ночь к ночи, солнце свалилось с Драконьего хребта в бездну, освободив место звездам, ротмистр Жапуга дождался своего часа.

Шелестит, выходя из ножен, сабля.

Жапуга смотрит на нее выпуклыми глазами, несколько раз, вращая кисть, заставляет изогнутый клинок полосовать воздух.

Оборачивается ко мне:

— Нравится?

— Давайте уже.

Я, напряжен, стою в кварте. До ротмистра — три шага. Кончик сабли целит ему в правое плечо.

— А пойдемте-ка к обрыву, — весело говорит Жапуга.

Он поворачивается ко мне спиной и, чуть пошатываясь, направляется к зеву крепостных ворот. Там, за воротами, снаружи, за рядом соломенных чучел и мишеней есть площадка, которую гарнизонные офицеры приспособили для фехтования — утоптанный пятачок пятнадцать метров на три, выступающий над отвесным склоном.

Убитого можно сбросить вниз, и его…

— Эй, — окликает меня сотник, — вы идете или трусите?

Я скриплю зубами.

— Извольте.

Сияет над головой Южный Крест.

Шагая, на всякий случай я держу дистанцию — а ну как вступит в пьяную голову мысль, что можно исподтишка…

Жапуга фыркает впереди, словно услышав.

Песочного цвета панталоны, сорочка, ножны, болтающиеся хвостом. Пьяный, гуафр! Пьяный! Что делать с ним? Не убивать же!

Песок хрустит под подошвами.

Чернота воротной арки заглатывает ротмистра, а затем каменным нёбом со стальными зубами решетки вспухает и надо мной.

Крепость второй год уже не закрывают, пограничье формальное, раньше был пост на стене, но с осени решили и его убрать — синекура, пьют и в карты играют.

Пусто.

Я чуть мешкаю у чучел, и Жапуга встречает меня хищной улыбкой. Сабля болтается в руке.

— Что, мой милый Бастель?

— Мы с вами вроде не в панибратских отношениях, — замечаю я, расстегивая мундир.

— Ой-ой! — ротмистр пританцовывает на полусогнутых. — Высокая кровь, конечно, не чета моей… Ну дак сабля-то уравняет…

Я остаюсь в сорочке.

— Посмотрим.

Мы расходимся.

Край обрыва дышит темнотой, внизу, невидимая, перекатывает камни река Фирюза, Красавица по-ассамейски.

Камешек из-под сапога падает беззвучно. Ветер из пропасти холодит, треплет свободные рукава.

Я не приглядывался к Жапуге как к фехтовальщику. Вроде неплохой. Но не выделялся, нет, я бы запомнил.

— Начнем?

Сотник дурашливо салютует. Сабля ловит звездный свет, белеет сорочка.

— Вы уверены? — салютую в ответ я.

Ротмистр разбавляет ночь смешком.

— Не будь я Эррано Жапуга.

Атакует он, не маскируясь, сабля целит в плечо или в шею, я отбиваю клинок высокой квартой, мой ответ-рипост в правый бок встречается терцией.

Как по учебнику.

Сотник кривляется, переступает на носках.

— А так?

В голову — терция, рипост в руку — секунда, обманное движение кистью, левый бок — прима, и я рву дистанцию, звякнув клинком о клинок.

Жапуга обходит кругом.

Я вдруг замечаю, что движения его наиграны, ноги фальшиво загребают песок площадки, но на деле ступают твердо и выверено.

А стоит мне только вновь посмотреть сотнику в глаза, как обнаруживается, что он вовсе не пьян. Совершенно.

Глаза у него — пустые.

Глава 12

Первыми меня встретили две короткие колонны, обозначающие въезд в усадьбу. Серые, давно не беленые, одна, правая, покосилась.

Я, впрочем, с детства их помнил именно такими. Даже ящеричный хвост, оставшийся от барельефа, закручивался, как и в памяти, против часовой стрелки.

И вообще — был.

Словно тот, тринадцатилетний Бастель, бредящий океаном и «Касаткой», передумал и поворотился обратно.

Даже больно на душе. Дергает.

— Сто-ой!

А вот поста раньше не было.

Из незаметной, на скорую руку сколоченной будки выступил полицейский с карабином наперевес.

Тимаков натянул вожжи.

— Тпр-ру!

Карета встала.

Полицейский — рябоватый, рыжий, боязливый — подошел к лошади, перехватил под уздцы.

— К-куда?

Он еще и заикался. Лошадиная морда ткнулась ему в сукно мундира — видимо, учуяла припрятанное запазуху съестное.

— А тут разве есть куда? — развел руками Тимаков. — Одна дорога-то.

— Оно-то, к-конечно… — рябоватый похлопал лошадь по спине и, оглянувшись на будку, направился к карете. — А т-тут у нас… экх…

Он подавился словами, увидев пулевые отверстия в боковой стенке, щепу, торчащую из крыши, и меня с Майтусом.

— Г-господин урядник!

Голос полицейского дал петуха.

Из кустов у будки, пряча оружие, поднялись трое. Один был в солдатской шинели, двое других — в темно-зеленом обмундировании уездной полиции. Урядником оказался молодой парень лет двадцати пяти с тонким, розовым лицом, усеянным веснушками.