Виталий Бодров - Весь мир на блюдечке сметаны Страница 37

Хреногора же свистун в расплох не застал. Прикрылся щитом, булавой ударил на всю длину, а она у нее немалая. Зубы так и посыпались, какой тут свист? Затем щитом по топорищу, да с оттягом, и в завершение — булавой по темечку. Но аккуратно, не до смерти, так, чтобы дух выбить, а мозги оставить.

С грохотом рушится второй дуб, богатырь недовольно поморщился.

— Ты бы сделал что-нибудь с топором своим, — проворчал он — Пока весь лес не порубил напрочь. Спасибо ему, конечно, спас нас обоих, но надо ж и честь знать.

— Что-нибудь придумаю, — пообещал я, закрывая глаза. Мне так всегда лучше и вспоминалось, и запоминалось. Может, и на этот раз сработает.

Что же там за наговор за такой? «Топор, топор, сиди, как вор и не выглядывай во двор?!» Нет, кажется, не то. «Топор, топор, сиди, как бес и не кажи рубало в лес?» Совсем уж не то.

«Топор, оставь свои дела, лети ко мне быстрей стрела?» Близко, но все равно не то. «Работать много вредно, пошли домой обедать?» Горячо, еще миг, и я вспомню!

— Кончай работу! — вот они, нужные слова. Вспомнил-таки!

Пока я воевал с топором, Хреногор привел в чувство пленника. Вот просто так взял, да растолкал пинками, даже связывать не стал. Неужели настолько в себе уверен? Или после его ударов только калеки встают?

Раз моя помощь не нужна, пойду за топором. Если вы думаете, что после колшебного слова он сам ко мне прискакал да в сумку залез, со сказками надо заканчивать. Где упал инструмент, там и лежит, возле дубов, то есть.

Пришлось идти, хотя ноги ходить отказывались наотрез, все-таки, от колдодейского свиста мне порядком досталось. Но я не жалуюсь, Хреногору еще тяжелее, не стонет же. Поднялся, опираясь о дерево, сделал шаг, охнул. Болит нога, чтоб ее. Пришлось сесть на землю, выяснить, что с ней такое. Осмотр меня успокоил, перелома нет, и даже без вывиха обошлось. Ушиб сильно, не беда, до смерти заживет. Осмотрелся вокруг, нашел подходящий сук, их здесь столько валяется, хватит трех таких свистунов сжечь.

Опираясь на сук, заковылял к трем дубам. Хреногор, яростно жестикулируя, объяснял что-то свистуну, тот столь же энергично возражал, порой сбиваясь на визг. Говорили одновременно, перебивая друг друга, хватая за грудки, я так и не разобрал ни слова. Да и не мое это дело, хотя интересно было бы вызнать, о чем эти двое толкуют. Я всегда полагал, что богатыри чудовищ истребляют без разговоров, как увидят — так сразу мечом чик, или булавой шмяк. Оказывается, нет, надо еще потолковать по душам.

Топор мой дел натворил, что и говорить. Два дуба висят на третьем, гнездо свистуново на бок съехало, вот-вот упадет, цепи железные, что деревья связывали, сейчас порваны, обрывки висят на ветвях. Только кота ученого не хватает… а жаль. Сразу все вопросы решились бы сами, можно было бы оставить полубезумного богатыря и вернуться к родным пенатам.

Подумал я, поразмыслил и понял вдруг, что возвращаться мне вовсе не хочется. Не нагулялся, правду сказать. Вот возьму сейчас топор, и поедем дальше, а заходящее солнце будет красиво светить нам в спины… нет, в лицо, мы же на запад едем. Впрочем, его все равно за деревьями не видно.

Я нагнулся, чтобы поднять саморуб, и ахнул. Свистун, очевидно, хранил добычу в дупле одного из дубов нет, ошибся, в дуплах каждого из дубов, это просто сломался один удачно, просыпав монеты и украшения.

Честно говоря, я растерялся, больно много всего было. Даже если отыщем в лесу улетевших коней (пегасы, понимаешь, нашлись!) и нагрузим клад на них, животины просто надорвутся и сдохнут. Правда, можно нагрузить Хреногора, этот не сдохнет, обматерит только, но это сколько ж до Краснореченска идти придется пешком? А ведь где-то у моста окопался в башне какой-то негромант, и чем он там занимается, никому не известно. По всему выходит, клад придется оставить, а значит, я лопну от жадности, как твоя жаба.

— Хреногор! — позвал я жалобно.

Меж тем, что-то изменилось в беседе богатыря и чудовища. Свистун встал на колени, склонил голову, богатырь извлек из ножен меч… и все равно не достал до шеи. Пришлось чудовищу подниматься с колен, и голову укладывать на пень, словно на плаху. Богатырь же меч убрал, подхватил чужой топор. И отсек голову с одного удара! Удалец какой! Если из богатырей попрут, всегда можно палачом устроиться, с такими-то талантами. Только Хреногору об этом лучше не говорить, а то и меня укоротит на голову. Ростом я и тогда буду повыше, но это как-то не утешает.

— Сразу прибить нельзя было? — поинтересовался я.

— Нет, — отрезал богатырь. Немного подумал и добавил:

— Ты уж извини, дядька Совран, потом все расскажу. Тошно мне сейчас, понимаешь? Будто жабу проглотил.

Жаб я ел, и не раз, довольно вкусные. Разве что он про живую толкует, это действительно противно. Ну, и Превеликий с ним, захочет — сам расскажет. А он захочет, потому что я иначе лопну от любопытства.

— Там золота целая гора, — переменил я тему. — Свистун награбил.

— Соловей его звали, — отстраненно сказал Хреногор. Известие о кладе он пропустил мимо ушей. Не беда, я и повторить могу.

— Золота полно, — сказал я. — Помоги погрузить.

— Золото, — повторил Хреногор в каком-то странном оцепенении. — Оно-то его и сгубило. Такой богатырь был — и в кого превратился. Страшно мне, Совран. Жутко. Был ведь при княжьем дворе едва ли не лучшим. А ну, как и я таким стану?

Я представил своего спутника, сидящем на трех скованных цепью дубах, и мне сделалось зябко. Разве возможно такое, чтобы богатырь в чудовище превратился? Да вряд ли, уж бабушка точно о таких вещах рассказала бы.

— Он слишком любил славу, — печально промолвил Хреногор, глядя на обезглавленное тело. — А потом полюбил и роскошь. Стал завсегдатаем княжьих пиров — а место богатыря не в столице, на пограничной заставе.

Хреногор, не собиравшийся рассказывать сейчас историю бывшего соратника, сейчас не мог остановится. Слова сыпались из него, будто соль из дырявого мешка.

Силу богатырям давала мать-сыра земля. Щедро давала, не скупясь. С одной-единственной целью — чтобы тот ее защищал. Частенько могучие воины использовали свой дар не по назначению, слава да червонное золото любы сердцу богатырскому. Мать-сыра земля снисходительна к детям своим, прощает многое. Соловей же (прозванный так за чудный голос и колшебную игру на лютне) преступил ту грань, за которой истончается материнское терпение.

Что стало последней каплей в чаше гнева, Хреногор не сказал. То ли не захотел раскрывать чужие тайны, тайны постыдные, то ли Соловей не признался бывшему соратнику. Может, девицу снасильничал, старика ограбил. А может, и наоборот. Одно ясно, грех тяжел был, не простила мать-сыра земля, что даренную ей силу во зло используют. Вот и стал Соловей в чудовище превращаться, день ото дня быстрее. Пришлось с княжьего двора прочь уйти, как не привечал грозный правитель богатыря, а держать на свободе тварь страшную нипочем бы не пожелал. Да и стыдно перед соратниками, и завидно, что они-то прежними остались, а тебе только в закрытом шлеме ходить.