Башня. Новый Ковчег-2 - Евгения Букреева Страница 50

Тогда Павел вряд ли понимал, что имел в виду Иосиф Давыдович, он даже не осознавал, какое место Анна занимает в его жизни. В шестнадцать лет ему вдруг показалось, что он в неё влюблён, но это была не та чувственная влюблённость, замешанная на подростковых гормонах и сексуальных фантазиях — всего того, что так или иначе не минует ни одного шестнадцатилетнего мальчишку. Он просто неожиданно увидел Анну другими глазами, а может она и стала другой, как это тоже часто бывает, но уже с девочками, которые, пройдя через все несправедливости и уколы жизни в теле гадкого утёнка, однажды утром просыпаются прекрасными лебедями. Они ещё не понимают в полной мере всей силы своей привлекательности, а бывает, что так до конца жизни и не поймут этого, потому что зеркала по инерции будут отражать привычного гадкого утёнка, а рядом с этими повзрослевшими и похорошевшими девочками так и не случится никого, кто бы уверил их в обратном.

Павел не видел этой приключившейся с Анной метаморфозы, но чувствовал её. На уроках он украдкой посматривал на Анну, а иногда, забывшись и заплутавши в своих юношеских мечтах, смотрел открыто: на её тонкий профиль и высокие скулы, и на прядку чёрных волос, то и дело падающую ей на глаза, и которую она сердито сдувала. И эта точёная Аннина красота, словно сошедшая с древних фресок и икон, которые хранились в музее Башни, за толстым и чуть мутноватым стеклом, непохожая ни на что, невероятная и совершенная, притягивала и отталкивала одновременно.

Он так ни на что и не решился. А потом эту кажущуюся влюблённость вытеснили другие заботы, пришедшие вместе с окончанием школы, и они оба, и Павел, и Анна, со свойственными им обоим азартом и самоотдачей принялись открывать для себя уже новые горизонты. Они встречались с радостью и расставались без грусти, наверно, потому что даже не понимали до конца, что такое разлука. Несколько сотен этажей, что их разделяли, были в их понимании всего лишь этажами, небольшим и легко преодолимым неудобством.

Возможно, их считали парой, но они не были ею в классическом понимании этого слова. Они больше напоминали два юных ручейка, бегущих параллельно друг другу, огибая холмы и пригорки, медленно переползая по гладким и блестящим камешкам, растекаясь хрустальными лужицами, но никогда не сливаясь в единый полноводный поток, в спокойствии которого скрывается та удивительная сила и мощь, способная преодолеть всё на своём пути. А, может, они так и не успели добежать до той точки, где смогли бы соединиться уже навсегда. Потому что в его, Пашкиной жизни, случилась Лиза. Рыжее солнце, которое явилось и обожгло, ослепило, заслонило собой строгую и неброскую иконописную красоту Анны. И Павла закружило в любви к этой совсем ещё девочке, юной и чувственной.

Иногда, выныривая на короткие мгновения из захватившего его водоворота, он пытался себя убедить, что у Анны всё хорошо, искал в её глубоких тёмных глазах что-то похожее на счастье, искал и находил, и, будучи сам влюблённым и счастливым, щедро и совершенно искренне желал такой же влюблённости и счастья тем, кого любил сам, и кто был ему ближе и роднее всех — Анне и Борису. И ему казалось, что у его друзей всё сложится, всё должно сложиться и всё почти сложилось.

Очнулся Павел только после свадьбы…

* * *

Лиза заснула почти сразу. Он ещё возился с пуговицами на рубашке, стоя спиной к кровати, и что-то говорил ей, смеясь — кажется, рассказывал, что отмочил Борька на свадьбе, — а когда повернулся, увидел, что она уже спит, уютно подоткнув ладошкой щёку.

Павел подошёл и присел на край кровати. Свет ночника падал на Лизино бледное лицо, подчёркивая глубокие синие тени, залёгшие под глазами. Днём они не так были заметны, но сейчас, когда она спала, усталость от суеты и неразберихи последних дней отчётливо проступила на узеньком и тонком, успевшем стать родным лице, вызывая смешанное чувство любви и жалости и, наверно, ещё чего-то — раскаяния, сожаления, безвозвратности — Павел и сам толком не понимал, что он чувствует и не умел сказать словами.

После того, как Лиза сообщила ему о своей беременности, а он, как это делали многие мужчины до него, бестолково пробормотал что-то типа «ты точно уверена, да? точно?», и лишь потом, увидев её огромные синие глаза, в которых плескались, боясь пролиться и всё-таки пролившись, слёзы, принялся убеждать не столько её, сколько себя, что он «разумеется, счастлив и что они, конечно же, поженятся».

А теперь он смотрел на спящую Лизу, и к щемящему чувству счастья примешивалось осознание чего-то неправильного.

Свадьба была весёлой, шумной, немного бестолковой. Работяги и инженеры с нижних этажей, со станции, так отплясывали на свадьбе Пашки Савельева, что звенели и запотевали зеркала в дорогом и помпезном ресторане под самым куполом. Ресторан был Борькиной затеей. И, как подозревал сам Павел, затеей матери Павла. Елена Арсеньевна, сухая, чопорная, с возрастом всё больше и больше приобретающая черты своей матери, так, что иногда Павлу казалось, что перед ним сама Кира Алексеевна, какими-то невероятными судьбами явившаяся с того света (бабка Павла умерла три года назад), неожиданным образом сошлась с Борисом, простив тому его плебейское происхождение, и приняла в организации свадьбы самое деятельное участие.

Это, конечно, не означало, что она приняла и Лизу, но хотя бы не возражала. Заметила только, как будто вскользь: «Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь», а Павел в ответ лишь пожал плечами.

Впрочем, за последние пару лет их отношения немного наладились. Во всяком случае со стороны Павла исчезла та обжигающая ненависть, которая охватывала его всякий раз, когда он смотрел на мать. Но тем не менее ночевать после свадьбы, отправив всех гостей по домам, они с Лизой остались в доме Константина Генриховича, отца Лизы и Анны. Павлу и в голову бы не пришло вести Лизу в квартиру матери, да и семья Бергман была ему родней и ближе.

…Слегка поцеловав Лизу — даже не поцеловав, а скользнув губами по её тёплой от сна щеке, — и подоткнув одеяло, Павел вышел из комнаты и направился в душ. Стоял, подставив лицо крепким колючим каплям, ни о чём