Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич Страница 52

Господи, Ты всегда вовремя посылаешь знаки, только умей их зреть!

Когда запыхавшись и вспотев посреди зимы – не привыкал ведь носить богатые одежды, тянущие плечи в землю, – достиг врат Обители, то изумился и почуял отцовский ответ.

У врат же Обители стояли дворцовые стражи, не возбранявшие проход мне, дворцовому отпрыску. Даже коротко поклонились, словно оповещенные заранее о появлении того, кому велено кланяться. Некая сила, однако, остановила мои шаги. Ответ двигался ко мне из Обители, но был – как прозревало сердце – величественнее, массивнее и холоднее могильной плиты. То отнюдь не геронда Феодор шел встретить меня у дверей, а некто сильный мира сего покидал Обитель. Даже запретил себе гадать – кто же.

Несколько времени спустя врата изнутри напрочь заткнул крытый зимний паланкин. Засомневался, а пройдет ли он чрез врата наружу, но умелые слуги вынесли весомый короб без задержек. Кто бы ни сидел в той крепкой скорлупе ореховой мякотью – кланяться ему не собирался, ибо, хотя не был покуда господином положения, но по положению уж точно приходился господином.

Около меня ширмочка паланкина сдвинулась – и из него выглянул, не высовывая главы из тьмы, логофет Никифор.

- Добрая нечаянная встреча – добрый знак, Иоанн, - первым засвидетельствовал логофет. - Все дороги в мире сем ведут во град Константинов, а все дороги во граде Константина, Бог видит, ведут в Обитель геронды Феодора.

- Светлейший логофет, радуюсь тому, что дороги ныне столь оживлены, - намекнул я ему, - ибо прямы и не ведут к бегству.

Логофет только кивнул из полутьмы, коротко задумавшись над моим ответом, чему я порадовался втайне. Он изрек:

- Надеюсь, Иоанн, что обратная дорога во Дворец тоже будет прямой и не ведущей к бегству.

- И не слишком запруженной людом и гужами, - поддержал его.

На сию «приписку» Никифор стремглав улыбнулся и столь же стремительно отдал знак трогаться дальше. Мы разошлись.

Двор Обители был весь затоптан дворцовой амброй. Лицо геронды Феодора казалось уставшим.

- Ох, знать бы загодя, Иоанн, что ты приведешь сюда столько важных просителей! - вздохнул геронда Феодор.

Так и остолбенел от его слов.

- Прости, Иоанн, сын Филиппов, выражусь точнее: они потянулись за тобой не по твоей вине и воле, - сказал геронда Феодор.

- Прости меня, грешного, геронда! – бухнулся перед крёстным отцом.

Геронда благословил меня и поднял вопросом:

- У отца совета просил? Опять мучаешься?

- Что мне делать, геронда? – простонала в груди душа.

- Чего ты опасаешься в таких одеждах, Иоанн? – изрек с улыбкой геронда. – Ведомо, что не по тебе одежка, но претерпи.

- На такую одежку липнут мухи слухов и замыслов, - не сдержался я. – Что мне делать с заговором? Разве мне под силу развести его руками, как льдины в замерзшей кадушке? Разве не видно, геронда, что в чужих взорах на престол тлеет злое нетерпение?

- На все воля Божья, Иоанн, - снова вздохнул геронда Феодор и жестом пригласил меня присесть на лавочку в притворе.

Не будь то геронда, невольно услышал бы, по греху своему, в таких святых словах беспечность.

- Учил тебя: если идешь новой, незнакомой дорогой, не торопись, - укорил он меня. – Торопливость опасней недогадливости. Подумай, зачем мог прийти логофет. Я не его духовник.

Если логофет пришел к геронде, то уж заговор совсем налицо – одна и та же мысль жужжала у меня в голове, как назойливая оса. Проверяет на ощупь логофет всякий камень, о который может споткнуться на пути к исполнению замыслов. Не решался сказать так прямо геронде, что лезло в голову, смотрел на него, хлопая глазами и надеясь, что сейчас он одним словом разрешит меня от опасений и загадок – как расслабленного словом своим поднимет с одра.

- Верно сомневаешься, - поддержал меня геронда, чего я не заслуживал никак, и вот имел сказать нечто, от чего все разумение мое онемело: - Он просил дать тебе благословение стать силенциарием.

Рот мой раскрылся сам собою – дыхание замерло в груди ослицей бессловесной.

- Закрой рот, бес влетит, - сказал геронда. – Не сегодня же тебя силенциарием назначат. Поучиться придется, но по ступеням-степеням быстро пойдешь. Ты умом шустрый, глазом острый, ухом по небу водишь.

Сердце и утробу мою испытывал геронда Феодор. И усугубил испытание:

- Когда к твоему покойному брату Зенону в краткую бытность его силенциарием приходил исповедовать его во Дворец, в храм Богородицы Маяка, нередко, грешен, воображал невольно тебя на его месте. Тебя-то, Иоанн, силенциарием куда радостней было бы мне исповедовать.

Совсем в те мгновения упал сердцем, совсем обессилил, совсем изнемог, хребет стал таять, поясница тестом поплыла, едва не сполз зыбкой плотью со скамейки в пол. Одна бы парчовая одёжка осталась поверх студня.

- Укрепись, укрепись, Иоанн, - на мое счастье, крепко встряхнул меня за плечо твёрдой своей десницей геронда Феодор. – Тебе ли теряться перед обстоятельствами? Вижу, вижу, от какого искушения ты ныне свободен. Потому-то, дабы на его место семь других, злейших оного, не явилось, и дам тебе благословение. Но – совсем на иное, о чем еще не ведаешь.

Стукнуло мое сердце раз, стукнуло второй, словно стучалось ненадежным должником в дверь к заимодавцу.

- На что же, отче? – вопросил скрипом пересохшей гортани.

- А на всё то, что сам захочешь учинить, когда выйдешь за порог Обители, - твердо изрек геронда Феодор. – Только уж не подведи меня перед Господом нашим, Иоанн. Как твой покойный отец говорил – «не испорти замысел о тебе». Мне же за твои проказы потом отвечать.

Скамейка подо мною вдруг сделалась чашей стенобитного онагра, уже готовой швырнуть смертоносный груз на стену вражеской цитадели. Камнем выходило быть мне, Дворцу – вражеской крепостью.

- Геронда! – только и выдохнул теплое слово вместо того болотного стона, что уж скопился в утробе.

Геронда Феодор благословил меня – и тут же выгнал взашей:

- Теперь живо убирайся, пока еще в стенах святой Обители не измыслил какого немыслимого озорства. Благословляю на то, что первым придет тебе на ум, когда выйдешь за порог. Пошёл, пошёл с Богом!

Бежал из обители, как и во снах никогда не бегал. Не помню, что видел – может статься, с опущенными веками нёсся, тьмой очей и страхом споткнуться прикрываясь от всякого помысла, лишь бы чего, вправду, не измыслить дурного в стенах Обители.

Дохнула в лицо угольным дымком улица, дверь Обители за мной закрылась. Что же было измыслить теперь такое во вред заговору, что не отяжелило бы брови геронды Феодора?

Двинулся по улице, с каждым не нащупывающем ясной цели шагом все больше изумляясь тому, что ничего в голову все никак не приходит. О каком таком озорстве намекал геронда Феодор?

Завернул за угол – и вздрогнул: прямо навстречу мне с визгом несся поросёнок. Шустрое тельце тряслось на бегу. Вот копытце скользнуло по булыжнику, шлепнулся голый сгусток жизни, убегая от заклания, вскочил, как тотчас подброшенный, а за ним безнадежно бежала молодая девица – по всему видно, кухарка в небедном доме. Купила на рынке шустрого, вроде меня, подсвинка, а тот с приближением к разделочному столу и жаровне вырвался из ее рук, обретя напоследок отчаянную силу борова. Можно было вообразить наказание, кое ждало девицу за такую потерю, – и подсвинок бы ей не позавидовал.

Мое мгновенное оцепенение помогло делу: подсвинок не узрел меня вовсе, а если и узрел, то – как хладный столп. Потому не юркнул в сторону, к стене ближайшего дома, а несся мимо моей ноги – и я успел кинуться на него сверху, как ястреб. Тут-то богатые одежды пригодились: подсвинок сам запутался в них, суча ножками. Я-то поднялся, а девица-то, напротив, рухнула передо мной ниц – вот они, одежды тщеславия и власти!

- Господин, господин, прости, - лепетала кухарка, норовя облобызать мне ноги.

Отпрыгнул и прикрикнул на нее, как не прикрикивал никогда ни на кого – вот он, глас тщеславия и власти:

- Поднимись, дура!