Владимир Романовский - Год Мамонта Страница 8

— Вы умны, княгиня, — сказал Фалкон, глядя в сторону. — Несмотря на юный ваш возраст, вам известно о людях очень многое. У вас доброе сердце. Недавно вы познали материнство. Вы раздаете милостыню нищим каждый день, считая это своим долгом, долгом богатой женщины. Вы никому не желаете зла. Вы знаете, что люди бывают подлы, трусливы, продажны, и жалки, а также мстительны и завистливы, и несмотря на все это, вы никому не желаете зла. Да, вы многое знаете о людях.

Он замолчал. Княгиня тоже посмотрела в сторону, с очевидной досадой. К чему это предисловие? Что он задумал? Что мне делать? Извиниться, сказать, что больна, уйти в спальню?

— Одного вы не видели, — сказал Фалкон. — Вам не доводилось смотреть в любящие глаза мужчины.

Княгиня покраснела от гнева.

— Как вы смеете, — тихо сказала она. — Это просто возмутительно. Вы оскорбляете меня!

— Нет, княгиня. Я пришел, чтобы предоставить вам шанс сделать то, что вы никогда не делали. А именно, посмотреть в любящие глаза мужчины.

Фрика нахмурилась и растерялась. Такого поворота событий она не ожидала.

— Я очень богатый человек, Фрика, — сказал Фалкон. — Я многое могу. Представьте себе берег Южного Моря. Большой уютный, светлый дом на берегу. Много веселых, добрых людей. Ни вы, ни ваша дочь никогда ни в чем не будете нуждаться. И вам никогда не придется бояться ни заговоров, ни сплетен. И рядом с вами всегда будет любящий вас человек. Уедем, Фрика. Вы не созданы для столицы, для политики, для интриг. Вы не умеете притворяться. На людях вы хотите выглядеть величественно, как подобает Великой Княгине, но вместо этого выглядите мрачно. Вам не идет мрачность. Вы — светлое существо. Не отказывайте мне, Фрика. Я — ваш единственный шанс. Для вас я готов поступиться карьерой, патриотизмом, судьбой страны, судьбой всех трех царств, судьбой друзей. Вы мне дороже моего предназначения. Вы никогда не любили. Я научу вас любить. Любить иногда больно, но боль окупается радостью, а радости в любви часты. Не отвергайте меня, Фрика.

— Вы ошибаетесь, — сказала княгиня. — Я знаю, что такое любовь.

— Вероятно из книг, — предположил Фалкон.

— Нет. Я любила, и люблю сейчас.

А вдруг она любит меня, подумал он. Ну, конечно же. А кого еще? Здесь нет никого, кроме меня, кто был бы достоин ее любви, любви уникальной женщины, властительницы всех женщин, лучшей из женщин.

— Кого же вы любите, княгиня? — спросил он. Сердце забилось отчаянно в ожидании желанного ответа.

— Я люблю своего мужа, — сказала она.

Фалкон побледнел. Безусловно, это не было правдой. Фрика любит Зигварда? Глупо. Невозможно. Значит, это просто формальный отказ, да еще и урок зарвавшемуся придворному, мелкой сошке. После такого монолога. Наглая, самодовольная спесь старой аристократии. Они думают, что они могущественны и неприступны. Что они лучше других по праву рождения. Что ж. Придет час, и он заставит их ползать перед ним, умоляя о милосердии. Как она презирает его! Какой надменный взгляд! Ты будешь моей, подумал он. При других обстоятельствах. Не сейчас. Не завтра. Я сохраню тебе жизнь, чтобы ты видела, как растет моя власть, как становится незыблемой, абсолютной. Ты будешь жить и бояться меня. Я приручу твою дочь, как приручил Первого Наследника. Она будет доносить мне на тебя. Я уничтожу твоих близких, провинциальных нищих князьков, а их женщины будут прислужницами в моем доме. Ты будешь одна, всегда одна. Потенциальных любовников будут убирать. Мужа она любит, надо же.

Он медленно поднялся и низко поклонился княгине. И вышел.

Сын камердинера давно уснул, но сын повара, толстый, нечистоплотный и отвратительный, все ворочался с боку на бок, все грозил гнусавым голосом, что как только проснется, так сразу начнет делать из Волчонка отбивную. Волчонок слушал и боялся.

— Я тебя научу уважать наши устои, артанская подлая рожа, — сипел сын повара. — Все вы, артанцы, такие. Притворяетесь хорошими, чтобы досадить нашей стране. Ты знаешь, какое у нашей страны великое прошлое? А вы все — дикари, и поступать с вами следует, как с дикарями. Мы тебе все дали, и дом, и хлеб, но тебе мало. Ты даром ешь наш душистый хлеб, и против нас же замышляешь помыслы. Фермеры трудятся целый день на полях, а ты ничего не делаешь, они тебя кормят, а ты, неблагодарная артанская гадина, хочешь их за это убить? Нет, я этого не допущу. Я избавлю нашу великую Ниверию от тебя, узкоглазый подлец. И Великий Князь даст мне за это большую награду.

Волчонок укрылся с головой одеялом и заплакал от бессильной ярости и обиды. Он ни в чем не был виноват! Какой же он узкоглазый? Это у сына повара глаза жиром заплыли! А у него, Волчонка, глаза были обыкновенные, как у всех. И ничего он не замышлял! И очень уважал фермеров, которые трудились на полях и его кормили, хотя ни одного фермера он никогда в глаза не видел. Фермеры в представлении Волчонка были кем-то вроде колдунов. Они, фермеры, производили магические пассы длинными руками с крючковатыми пальцами, волосы их развевались на ветру, и светила специальная желтоватая фермерская луна, и, по окончания этого ритуала появлялись на столе фалконова дома тарелки с едой. Волчонок знал, что все это не так, но что было на самом деле, понять было трудно.

Не допустит он. Защитник отечества. Жирная прыщавая свинья.

— Вовсе ты не немой, — продолжал сын повара. — Ты притворяешься. Это твое подлое степное коварство. Ты скрываешь подлючие и подлые твои замыслы, потому и молчишь все время. Прекрасно ты умеешь говорить. Завтра я тебя заставлю рассказать все. При всех. Еще до прихода учителя. А как придет учитель, ты расскажешь все это ему. Вот увидишь.

Учитель, учивший детей слуг Фалкона грамоте и истории, приходил в дом три раза в неделю, по утрам. Он журил детей за их почти непрерывные гонения на Волчонка, но как-то не очень строго, по-отечески, миролюбиво и с одобрением в голосе.

Первые шесть месяцев в доме Фалкона, вернее, во флигеле для прислуги, Волчонок пытался сопротивляться и не давать себя в обиду. Дрался он отчаянно. Но был он самый младший и самый худой из всех. В конце концов он пришел к выводу, что просто сносить побои и оскорбления легче, чем терпеть побои и оскорбления, пытаться дать сдачи, а потом опять сносить побои и оскорбления. И хотя разбитые в кровь губы, синяки на скулах и ребрах, и ноющая шея постоянно давали о себе знать, стоицизм имел свои преимущества. Бить его стали реже. Несколько раз его пожалел повар, то подсовывая лишнее пирожное, то чиня Волчонку башмаки, а жена камердинера однажды купила ему новые штаны из которых он, правда, вырос через месяц, и снова пришлось ходить в чужих обносках.