Наталия Андреева - Когда падают листья... Страница 8

"Красиво, — с легкой грустью подумал путник. — Вечная осень… Она прекрасна в это мгновение, на пике янтарного страдания. Вечная осень. Вечная печаль. Ведь она вечна?.."

Стал накрапывать мелкий дождик, и вершник, одарив его улыбкой, подставил под холодные капли лицо, запрокинув голову к побелевшему, будто бы в страхе, небу. И когда уже не было никаких сил терпеть боль от ледяных поцелуев небесных слез, лишь тогда Дарен позволил себе накинуть капюшон.

Конь, понуро плетясь по дороге и время от времени ухитряясь брезгливо дергать копытами, отнюдь не разделял радости хозяина. Ему-то хорошо, он одет, обут и едет верхом… Броня мечтательно прикрыл глаза, и перед его мысленным взором встала картинка: обнаженный Дарен (правда, конь никогда не видел своего вершника обнаженным, но, чего не знал, то додумал) идет по дороге на четвереньках, а на нем, радостно хрюкая, сидит он — Броний, с гордо поднятой головой, облаченный в королевскую мантию… Конь еще немного покрутил понравившееся развитие событий перед мысленным взором, а потом грустно помотал головой и искоса взглянул на мечтательно улыбающегося хозяина.

А Дарен действительно мечтал. Мечтал о своей горячо и трепетно любимой северной стороне, которую оставил вот уже как десять лет назад. Мечтал о высоких кедрах и о густом черничнике, мечтал о черноволосых детях, мечтал даже о том, чего еще с ним не было. И, как водится, замечтавшись, не почувствовал приближения опасности.

Первый стрибрянный болт просвистел в ладони от его правого уха. Дарен поднял взгляд, а рука уже взвела затвор на наручном самостреле. Три человека разбойничей наружности смотрели на него с любовью палача и поигрывали увесистыми дубинками. В глазах их застыло доброе, можно сказать даже, миролюбивое выражение… как у жрецов Свора — Бога крови.

На всех троих была одета богатая одежда, но явно с чужого плеча. У одного на рукаве темнели пятна крови. Своей или чужой? Любопытно, с мертвецов они тоже не гнушаются снимать платья?

"Докаркался, — мрачно подумал вершник, — а ведь до границы всего несколько верст".

Драться он умел, но, увы и ах, не любил.

— Что, войничек, деньжата по-хорошему отдадим али потанцуем?

Дарен задумчиво поднял глаза к хмурому небу, и дождь сразу же вцепился ледяными пальцами ему в лицо.

— Танцуйте, — наконец, нарочито небрежно пожал плечами он, переводя взгляд на разбойников.

— Храбрый, да? — раздался звонкий смех, и из-за широких спин выступила вперед женщина.

Она находилась как раз в том возрасте, когда ей одинаково можно было бы дать как двадцать, так и тридцать лет.

Мерцернарий еще больше помрачнел, понимая, что не посмеет ударить женщину, будь она хоть трижды атаманшей.

— Вы понимаете, чем вам грозит задержка срочника? — спокойно поинтересовался он.

— Чем же? — ухмыльнулся самый большой разбойник, мышечная масса которого могла бы испугать даже медведя. — Ты нас не пужай, войник. Мы, люди честные, никому про твой позор не скажем…

— Вот уж спасибо! — едко отозвался Дарен и пробормотал под нос: — благодетели, благодать их к дьяболу… Я, пожалуй, откажусь от вашего, несомненно, заманчивого предложения, господа.

Он пришпорил Брония. Тот, заржав, встал на дыбы и метнулся вперед, сшибая одного из детин.

— А вот это ты зря, мил человек, — зло прищурилась атаманша, — нехорошо калечить людей, ай, нехорошо! Ребята, проучите-ка невежу.

Дарен, с тоской поглядев на потрепанные ножны, спешился и достал проржавевший меч.

Первую дубину он успел остановить мечом, обладателя второй просто-напросто пнул по причинному месту, а о грозное оружие третьего (палку с железным шиповатым набалдашником) хлипкое железо Дарена под громкий гогот разбойников сломалось у самой рукояти.

Но отступать было… поздно?… И путник даже почти внушил себе, что поздно. Им овладел азарт битвы. Дарен люто ненавидел это чувство и жадно упивался им одновременно, он боялся его и желал, он… Но одного он не мог. Раз, увидев мир и врагов сквозь кровавую пелену боя, он уже не мог остановить это.

Дарен стрелой метнулся вперед, но допустил ошибку. Сосредоточившись на трех мужчинах, он совсем забыл о женщине… И зря, зря забыл!.. Что-то тонкое рассекло воздух, и Дарен в последний миг пригнулся, но темное лезвие кинжала успело полоснуть его по плечу. Боли пока не было. Она придет потом, когда схлынут потоки азарта драки, когда враги будут повержены… Войник поднял раненую левую руку с самострелом и, почти не целясь, посылая пять шипок в обступивших его разбойников. И, судя по раздавшемуся слаженному вою сзади, он попал два раза. Их осталось всего двое, но радости путнику это не добавляло.

— Может, мирно разойдемся? — предложил Дарен, целясь в атаманшу (романтики большой дороги не были в курсе, что вершник никогда бы не выстрелил).

— Мирно?! — раненым зверем взвыла женщина, бросаясь к одному из двух "павших героев", после чего выдавила сквозь сжатые зубы: — ублюдок!

И уцелевшие разбойники, подхватив раненых товарищей, ринулись в лес, почти мгновенно скрываясь в зыбкой рябой листве. Лес с радостью принял новую порцию тепла, быстро затягивая их в хоровод танца…

Он дал им уйти. Не стал убивать, хотя мог. Зачем?.. Зачем рушить еще чьи-то судьбы, если твоей жизни уже ничего не грозит?

— Ну, что Броня, — грустно усмехнулся путник, подходя к гордому собой донельзя коню, — поехали дальше?

Броний шевельнул ушами и взрыл правым передним копытом размягченную почву.

Дарен поставил ногу в стремя, с пылинку* (пылинка — аналог секунды) посмотрел на место, где волну назад скрылись разбойники, и лихо запрыгнул в седло. Ему предстояло ехать еще как минимум четыре побега до ближайшего поселения.

Из леса раздался жуткий вой.

Дарен скривился, как от зубной боли, и пришпорил коня.

— Беги, Броня, беги!..

Так чтобы ветер яростно хлестал по щекам, чтобы ливень злобными иголками выкалывал глаза, так, чтобы телесная боль вытеснила душевную… Он не любил убивать. Но делал это с завидным постоянством, будто сама насмешница-Судьба издевалась над ним. И так горько было Дарену, но изменить что-либо он был не в силах: оставалось только лететь стрелой вперед, не оглядываясь на оставленные позади несчастья. Лететь черноперой стрелой смерти…

Дарен отчаянно понимал, что ему вовек не отмыться, не отмолиться от пролитой им крови, что она будет преследовать его везде, куда бы он не направился, и что он до конца жизни был обречен слышать плач матерей и жен, убитых им. Он понимал, что как никто другой виновен в том, что чужая ненависть окружает его плотным, вязким коконом, из которого не выбраться, в котором задыхаешься, как в воде… Он понимал все. И старался не поддаваться кровавому безумию, но, чем дольше он боролся, тем яростнее опутывал его своими сетями невидимый паук, и тем меньше ему хотелось сопротивляться…