Александр Борянский - Гней Гилденхом Артур Грин Страница 8

Человеку свойственно удивляться. Именно умение вовремя удивиться не позволяет переменам застать человека слишком врасплох. Судьба вырисовывает путь человеческий немыслимыми петлями, а тот, кто идет по этому пути, твердит: «Ничего странного, все нормально.» И замечает странность лишь на особо крутых поворотах. И потому способность удивляться — великий дар природы. Одинокий пришелец с Запада, будущий Король Селентины, наверняка был удивлен, когда его утлая лодка, влекомая бурей, вместо того, чтобы затонуть, достигла неведомого берега. И сегодня, 311 лет спустя, простые селентинцы, изучая историю, удивляются, как воля одного человека смогла за два-три года собрать разрозненные племена в единый народ, народ Лунной Заводи.

Люблю иногда вспоминать о логических упражнениях, об отвлеченной философии.

В общем, между появлением «самой-самой большой пиццы» на горячей сковородке и нашим уходом из этого прекрасного заведения мне пришлось сильно удивиться целых три раза.

Во-первых, сама пицца. Не такая она была, как в таверне Фавста Эдуарда, не такая, а другая вовсе. С пылу, с жару, с запеченной сырной корочкой, с тонким хрустящим тестом, — да не колбаса в дырке, а: 1) ветчина; 2) белые грибы; 3) сыр, и не какой-нибудь, а джессертонский; 4) альфийский лучок; 5) приправа южных широт; и, наконец, 6) до прозрачности тонкие ананасовые дольки. Вот такая… вещь!

Во-вторых, Лайк Александр чудесное произведение искусства потреблять не стал. Он подвинул его в мою сторону и сказал:

— Ешь, Гилденхом!

А сам вынул из кармана… разумеется, шоколадку. Смотрел он на нее нежно-нежно.

В-третьих, откусил я первый кусочек…

Конечно, для воина главное ежеторно быть готовым драться за Короля и Республику. Чуть какая опасность, и тут мы, защитники… Но что бы кто ни говорил, а не менее важно для воина хоть раз в жизни покушать такую штуковину… да…

Так вот, в-третьих. Откусить-то я первый кусочек откусил, но об одном золотом на двоих тоже не забывал, ведь предыдущие мои удивления явно стоили больше. И когда худое малорослое создание вернулось за деньгами, я приготовился.

В голове монотонно гудело: «Золотой не отдам! Не отдам золотой!»

Официант назвал сумму.

Лайк запустил руку в недра плаща и небрежно бросил на стол три монеты.

Всего на мгновенье, на короткий миг серый плащ распахнулся и я разглядел на поясе моего доброго спутника четыре туго набитых мешочка.

Лайк медленно комкал шоколадную обертку. Он уже смял ее, но потом, внезапно передумав, разровнял, аккуратно сложил и спрятал в карман.

— На память, — произнес он.

Улицы не были темными. Факелы и фонари всех видов освещали перекрестки, парадные въезды и просто двери. Люди шли ужинать, люди шли постоять на берегу, глядя вдаль, люди шли по своим вечерним делам. Это была настоящая Селентина, и мы больше не чувствовали себя изгоями в чужом городе. Город был наш, наш до следующего вечера, наш — до отхода корабля-рыцаря.

На борту горели факелы, и на берегу горели факелы, а между огнями, над водой, в кромешной тьме, придерживаясь за поручни, перебирались на «Цветок Ириса» рыцари. От каждого шага под ногами ощутимо прогибалось, и казалось, вот-вот все мы опрокинемся в воду. Впереди поднимались на борт, бойцы сплошь были в железе, и когда очередной воин ступал на палубу, свет факелов отражался от рыцарского панциря.

Я осторожно, чтобы не потерять равновесия, обернулся и укоризненно посмотрел на Лайка. Вряд ли он мог видеть мой взгляд, но он понял.

— Не жалей о доспехах, — сказал Лайк.

И я поверил. То есть я верил и раньше, как можно не верить селентинцу, рыцарю, Александру, — да, конечно, я верил, — но сейчас я впервые поверил ему до конца.

Я проснулся с ощущением неприятной сладости во рту. Меня разбудил резкий толчок в бок.

Я проснулся — значит, в поднебесном пространстве что-то около восьми утра.

Как выяснилось, спал я в трюме, прислонившись к объемистому тюку, и от качки тюк постепенно сползал, пытаясь переместить тело мое на пол.

Обняв соседний тюк, рядом спал Лайк.

Передо мной образовался ряд вопросов.

Например: что мы делали вчера вечером?

Или: почему решили спать в глубинах трюма?

По-моему, мы ели шоколад и был он, по-моему, на тот момент холоден. Во славу Короля, Республики, во славу всех морей… и, кажется, чего-то еще. Батончика три-четыре, не меньше.

Ну-ну! Воин…

И как только возможно сотворить холодный шоколад в средних широтах? Может, они его в воде держат? В холодной воде, в темном месте…

Наверх, наверх, в недрах трюма мне уже было не по себе! Преодолев хитросплетения скрипящих лестниц и переходов, я выбрался на палубу.

И зажмурился — от солнца, от ветра, от восторга.

Вокруг было только море. Море окружало со всех сторон. Голубые паруса, надуваясь, увлекали вперед, за ветром громаду боевого судна. Стыдно сказать, но я, селентинец, никогда прежде не плавал на кораблях!

Касатки возлежали на корме, сбросив свою клетчатую морскую форму от королевского портного Валентина.

Касатки…

Да, точно: на «Цветке» касатки. На средних военных судах акулы, на быстрых шкипах дельфины. Прочие относятся к тюленям. Матросами касаток не называй, блаберон, чтобы не нарваться на неприятности, блаберон. Так было сказано, неизменно поминая блаберон после каждого второго слова, а потом нас с Лайком послали в трюм.

«В бочке, за белыми мешками. Берите в голубых обертках, их вдогонку — блаберо-он!»

Все понятно. Рыцарь…

Из трюма мы уже не вернулись, а касатки, надо полагать, будить нас не стали. Сами справились, надо полагать.

Теперь они лежали, раскинув ноги, а я хоть убей не помнил, с кем из них мы вчера имели дело.

Две касатки молча смотрели мимо меня, а третья вовсе не проявляла признаков жизни.

Я сел на теплые доски и прислонился к округлому борту. Наверное, те, с кем мы вчера имели дело, еще спали. Ну и ладно…

Я принялся рассматривать женщин и размышлять об их сущности.

В Златограде женщин почти не было. Честно говоря, я даже как-то не очень и задумывался о таком явлении природы. Я знал, что женщин-рыцарей во всей Селентине раз-два и обчелся. Женщин великих деятелей и того меньше. Вот мореходы они хорошие, что да то да.

Но все-таки — зачем природе понадобилась такая странная разница?

Я внимательно изучал загорелых касаток: полные груди с сосками, похожими на верхнюю часть шлема (причем у многих соски красные, как глаза ярков); ноги, гладкие как палуба; у всех без исключения принципиальное (то есть абсолютное!) отсутствие бороды и усов. Отсутствие мощи, во всем какая-то не воинская плавность. Плечи почему-то узкие, бедра почему-то широкие. И прочие отличия. Касатки, одним словом. Акулы, дельфины… Чудилась мне за всем этим какая-то тайна.