Александр Борянский - Гней Гилденхом Артур Грин Страница 9

Одна из касаток медленно, с видимым удовольствием прогнулась. Вот так я тоже никогда не сделаю, в голову не придет. Странно…

Непостижимые создания, особенно без одежды.

Плавное покачивание постепенно возвращало меня к ощущениям вчерашнего вечера. Нет уж!..

Я встал и прошел вдоль правого борта.

На возвышении между второй и третьей мачтами, перед огромным штурвалом дежурила касатка в форме. Она была совсем не такая, как те, на корме. «Цветок Ириса» повиновался ей и весь ее вид говорил о том, что она убеждена, уверена: «Цветок Ириса» не выйдет из повиновения. Руки небрежно покоились на круглой деревянной поверхности, взгляд был устремлен вдаль. Свое третье имя она носила недаром: воля корабля выражалась в ее фигуре, во взгляде. А наверху другие касатки, нависая над бездной, управлялись с голубыми полотнищами.

И это после ледяного шоколада перед сном!

Касатка у штурвала совершила едва различимое движение. Корабль плавно лег на правый бок.

Вот зачем нужны тонкие пальцы! Гибкое тело, пусть не сильное, но чувствительное.

Да, когда женщина в форме, она куда понятнее.

Я представил себе их в сражении: ведь корабельным командам, кажется, нередко доводилось самим защищать корабли. Враги лезут через борт, пытаются захватить пространство палубы (в курсе военной теории для тяжелого дефендера есть понятие «пространство стен замка», значит в каком-нибудь другом курсе должно быть понятие «пространство палубы»), касатки действуют мечами… нет, они, конечно же, будут действовать не мечами, а легкими копьями. И сверху забрасывать противника дротиками или метательными кинжалами. А та, у штурвала, властительница «Цветка» станет бросать корабль с одного бока (или галса?) на другой, сбивая координацию нападающим и создавая преимущество для своих, привычных…

Внезапно я остановился, пораженный страшной мыслью.

Я ударил ладонями по бедрам. Я помчался назад, в трюм.

Ноги сами несли меня, я кубарем скатился вниз по лестницам, я не видел, что передо мной — что бы ни было — сейчас ничего не имело значения.

Его не было со мной!

Проснувшись, я поднялся на палубу, сидел там не менее получаса и все это время его со мной не было!

Если моего оружия, моего знака нет рядом с Лайком, то… То я не знаю, что буду делать!

Лайк не спал. Он лежал с открытыми глазами и думал.

Не говоря ни слова, я стал искать между тюками, с отвращением отбрасывая их в стороны, не замечая тяжести.

После некоторого наблюдения Лайк спросил:

— Это?

Я посмотрел туда, куда он показал глазами. Из перекрытия, образующего потолок, торчали две рукояти. Клинки были всажены в дерево на три четверти длины.

Неужели это сделал я?

Кто это сделал?!

— Зачем? — только и смог я спросить.

Лайк не торопясь встал, приставил тюк к стенке, залез на него и легко вытащил оружие.

— Чтобы не порезаться. Чтобы не размахивать в тесном помещении.

— А там? — показал я пальцем вверх.

— Там пусто. Склад там сыпучих товаров.

Он передал мне мой меч. Я подержал его в руке, почувствовал рукоять и произнес:

— Это же… Это же меч!!!

— Обычный клинок. Серая сталь.

И он лег на прежнее место, вытянув ноги, явно не намереваясь двигаться без особой на то нужды. У него был вид человека, готового ждать долго и не понимающего тех, кто способен куда-то спешить.

Ближе к вечеру на корме собралось общество. Касатка зажгла фонари. Я подумал, что если бы поблизости случился берег, то оттуда мы казались бы одним далеким огоньком, на самом деле состоящим из нескольких маленьких огонечков. От этой мысли мне сделалось очень уютно.

До ужина оставалось около часа, хотя я еще не вполне разобрался с распорядком корабельной жизни. Половина касаток проснулась к обеду, переспав даже испытанных столичных рыцарей. Теперь те и другие расположились поудобнее вдоль борта, рыцари — все в синих шелковых одеждах, касатки — кто в клетчатой форме, кто в ней же без верха, а кто вообще без ничего.

Мы с Лайком были в сером.

Обед меня порадовал. Как оказалось, на этом основательном судне основательно и со знанием дела подают на стол. Отныне я взирал в будущее с оптимизмом: нам предстояло не меньше недели пути, а значит не меньше недели таких обедов. Впрочем, чтобы оправдать то количество золотых, которое Лайк выложил за дорогу, обедать нужно, наверное, не переставая. Ну разве что с перерывами на ужин.

Среди рыцарей выделялся один, судя по всему бригадир. Рукоять его меча сверкала драгоценными синим оком и желтым ликом. Честно говоря, эти камни и эту рукоять я приметил еще на бульваре в Верхопутье.

— Позовите Путника! — властно сказал хозяин рукояти.

День сдавал последние позиции, с каждой минутой тьма вокруг сгущалась и освещенный участок на корме казался все уютнее и уютнее.

Невзрачный человечек в обычной одежде, типичный мелкий горожанин, возник рядом с одним из четырех фонарей. Его даже не сразу заметили, в том числе и бригадир с драгоценной рукоятью.

— Говорят, Королю приснилось, будто судьба Республики решится на северо-востоке, — негромко произнес человечек.

Все повернулись к нему.

Типичный мелкий горожанин сделал два шага вперед, чуть помолчал — ровно столько, сколько необходимо — и заговорил.

Он говорил не как все. Он говорил долго, точно, увесисто. Я еще не слышал, чтобы так говорили. И в его словах был смысл.

— История этой земли могла быть совсем иной, — сказал Путник, — если бы…

И я тотчас забыл о предстоящем ужине. И для меня перестала существовать прекрасная рукоять богача-бригадира.

Они дрались и побеждали. Только так — победить или умереть. Зачем жить побежденным? Кружись в вихре битв, победитель…

Он говорил, слова падали, как капли, только его фигура на перекрестье четырех теней связывала с волей и страстью погибших народов, только его голос окунал в ускользнувшую жизнь трех предыдущих столетий.

А передо мной вставали портреты из курса истории, и список полноправных городов под портретами; этот список я учил наизусть и обязан был рассказать Луцию: изначально родовые — Лунная Заводь, Аристон, Арета, Джессертон, Ривертон, Вэйборн, Кердалеон, Офелейн; получившие полноправие — Крейстон, Галион, Апвэйн, Тозон; и провинции, ой как много, штук двадцать. Тогда еще Штормхейм не значился среди провинций, пусть даже с правом собственного управления. Он был главным оплотом основного противника, чужим, совсем чужим, самым чужим городом.

— …До утра, до конца света!

Путник замолчал и отвернулся.

И все молчали. А потом мы взорвались. Вся корма приветствовала его, лучшее общество — те, кто смог выложить кучу золотых за место на «Цветке», и те, кто был послан лично Королем, — а он стоял спиной к шелковым рыцарям и голым касаткам… Он пошел прочь от нас, и уже выходя за круг света, на границе ночи вновь обернулся.