Робин Вассерман - Хроники Академии Сумеречных охотников. Книга I (сборник) Страница 42

И присутствие в Академии одного из Безмолвных Братьев на самом деле не означает ничего хорошего. Отец всегда придумывал для дяди отговорки, чтобы тот мог к ним приехать; однажды даже заявил, что цветочный горшок одержим демоном. Но то дома. А это – Идрис. Здесь Безмолвного Брата зовут к детям Сумеречных охотников, только если в том есть настоятельная необходимость.

– Я… я ранен? – спросил Джеймс. – Или Мэттью? Он ведь был со мной.

Никто не ранен, сказал дядя Джем. Спасибо Ангелу. Только тебе теперь придется выносить тяжелое бремя, Джейми.

И знание перелилось из одного в другого, из дяди Джема в Джеймса, – знание безмолвное и ледяное, словно открытая могила. В нем чувствовалась внимательная забота дяди Джема, но в нем же чудился и холодок, от которого по коже бежали мурашки. Вздрогнув, Джеймс отстранился от Безмолвного Брата и вцепился в дядю – словно это не был один и тот же человек. По лицу его бежали слезы, кулаки сжимали мантию монаха.

Вот оно, наследство, доставшееся ему от матери, пришедшее от смешения крови Сумеречного охотника и демона, потом снова смешанной с кровью Сумеречного охотника. Все думали, что раз кожа Джеймса спокойно переносит руны, значит, мальчик – Сумеречный охотник, и никто иной; что кровь Ангела выжгла в нем все демоническое.

Не выжгла. Даже ангельской крови не под силу прогнать тень. То, что произошло на тренировке, Джеймс сделал с собой сам; никакому колдуну – дядя Джем знал это – такое было не под силу. Джеймс мог превратиться в тень. Мог превратить себя в существо без плоти и крови вообще – всей, даже ангельской.

– Что… что я такое? – выдохнул Джеймс. Горло перехватило рыданиями.

Ты Джеймс Эрондейл, сказал дядя Джем. Тот же, кем всегда и был. Часть в тебе – от матери, часть – от отца, часть – это ты сам. Я бы не стал менять ни одну из этих частей, даже если бы мог.

А Джеймс бы это сделал. Он выжег бы из себя эту часть, вырвал бы ее, сделал бы что угодно, лишь бы избавиться от нее. Его предназначение – стать Сумеречным охотником, и он всегда знал, что станет им. Но не будут ли другие Сумеречные охотники сражаться с ним – из-за того ужаса, который неизбежно станет всем известен?

– А я… Меня вышвырнут из школы? – прошептал он прямо в ухо дяде.

Нет, ответил тот. Легкое чувство горя и гнева тронуло душу Джеймса и тут же отступило. Но я считаю, что тебе нужно уехать отсюда. Все будут теперь бояться, что ты… что ты станешь дурно влиять на детей, пятнать их чистоту. Тебя хотят отправить туда, где живут ученики из простецов. Очевидно, никого не заботит, что станется с простецами, и еще меньше заботит, что станется с тобой. Поезжай домой, Джеймс. Я отвезу тебя туда, только скажи.

Джеймс очень хотел домой. Он хотел этого сильнее всего на свете, и это желание рождало в нем боль, словно все кости в теле были переломаны и не смогут срастись, пока он не окажется дома. Там его любят. Там он в безопасности. Там его тут же окружили бы заботой и теплом.

Вот только…

– Как ты думаешь, каково будет маме, – прошептал Джеймс, – если она узнает, что меня вышвырнули из-за… Она же будет думать, что это случилось из-за нее.

Его мама… Серьезные серые глаза, нежное, словно цветок, лицо. Такая же тихая, как Джеймс, и такая же острая на язык, как отец. Джеймс мог стать пятном позора на лике этого мира, мог стать дурным примером для отпрысков благородных Сумеречных охотников. Он готов был с этим смириться. Он, но не мама. Только не мама – добрая, любящая и любимая, воплощение всех желаний и истинное благословение на земле.

Джеймс не мог вынести даже мысли о том, как будет чувствовать себя его мать, если решит, что это она обрекла его на страдания. Только одним способом он мог уберечь ее от душевных мук: окончить Академию и убедить всех, что он ничем не отличается от остальных.

Джеймс рвался домой. Ему не хотелось больше видеть ни единого лица в Академии. Он трус. Но, видимо, все-таки не настолько, чтобы сбежать от собственных терзаний и взвалить их на плечи матери.

Никакой ты не трус. Я помню, в те времена, когда я еще был Джеймсом Карстерсом, твоя мама узнала, что никогда не сможет иметь детей. По крайней мере, так ей сказали. И ее это сильно мучило. Она думала, что никогда не сможет быть как все. Но я сказал ей, что тому, кому она предназначена, до всего этого не будет никакого дела. Так, конечно, и случилось: твой отец, лучший из всех мужчин на свете, даже не обратил внимания, что она не такая, как все. Я только не говорил ей… Мне не пришло в голову, как сказать девушке о том, что ее смелость, ее борьба со своими страхами и сомнениями очень меня тронули. Она сомневалась в себе, но я в ней никогда не сомневался. И никогда не усомнюсь в тебе. Сейчас я вижу в тебе ту же смелость, которую когда-то видел в ней.

Джеймс плакал, вытирая слезы краешком мантии дяди Джема, словно он был совсем крошкой, младше даже Люси. Он знал, что мама храбрая, но никогда не думал, что храбрость можно ощущать вот так: не как что-то прекрасное, а как чувство, которое может разорвать тебя на куски.

Если бы ты видел мир людей таким, каким его вижу я, – сказал дядя Джем. Шепот звучал прямо в голове у Джеймса. – Для меня в нем очень мало тепла и радости. Я очень далек от всех людей. В целом мире мне сияют лишь четыре теплые и радостные звезды. И они всегда горят для меня так ярко, что не дают забыть о том человеке, которым я когда-то был. Твоя мать, твой отец, Люси и ты. Ваша любовь. Биение ваших жизней. Ваш свет. Если тебя начнут упрекать за то, кто ты есть, никого не слушай. Ты – пламя, которое нельзя погасить. Ты – звезда, которую нельзя потерять. Ты – тот, кем был всегда. Этого достаточно и даже больше чем достаточно. А тот, кто смотрит на тебя и видит лишь тьму, – просто слепец.

– Слепее Безмолвных Братьев? – всхлипнул Джеймс.

Дядя Джем стал Безмолвным Братом, когда был еще очень молод, и вот что странно: на щеках его были начертаны руны, но глаза его, хоть и все время прятались в тени, зашиты все-таки не были. Хотя Джеймс все равно никогда не знал, что дядя видит – и видит ли вообще хоть что-нибудь.

В голове Джеймса раздался смех. Раз самому мальчику было сейчас точно не до смеха, значит, это смеялся дядя Джем. Джеймс позволил себе еще мгновение повисеть на нем и сказал сам себе, что не сможет попросить дядю Джема отвезти его домой, или в Город Молчания, или куда-нибудь еще, раз уж дядя не бросает его здесь, в Академии, полной незнакомцев, которым Джеймс никогда не нравился и которые теперь только сильнее его возненавидят.

Да, слепее Безмолвных Братьев, – согласился дядя Джем. – Потому что я тебя вижу, Джеймс. И всегда буду смотреть на тебя в поисках света.

Но если бы Джеймс мог представить, во что превратится его жизнь в Академии с того дня, он тут же бы попросил дядю отвезти его домой.

Он не ожидал, что, когда подойдет к столу, Майк Смит в ужасе вскочит на ноги.

– Иди садись с нами, – позвал испуганного мальчишку Клайв Картрайт, один из приятелей Аластора Карстерса. – Может, ты и простец, но по крайней мере не чудовище.

Майк тут же благодарно воспользовался приглашением.

Джеймс видел, как вздрогнула Эсме, когда он прошел мимо нее в вестибюле, и не стал больше причинять ей неудобство своим присутствием.

Все было бы не настолько плохо, если бы это происходило не в Академии. Не в этих священных залах, где дети росли и готовились к Восхождению или учились служить Ангелу.

Но Академия – школа, а школы все одинаковы, даже в мире Сумеречных охотников. Джеймсу уже доводилось читать о них; он знал, что однокашники запросто могут объявить кому-нибудь бойкот. Он знал, как ненависть, словно пожар, может распространяться по классу – например, ненависть к простецам и вообще ко всем, кто не такие, как Сумеречные охотники.

А Джеймс был совсем не такой. Настолько не такой, простецам и во сне не снилось. Настолько не такой, что Сумеречные охотники вряд ли бы в это поверили, если бы не видели собственными глазами.

Он вышел из комнаты Мэттью и стал спускаться в темноту. Ему выделили отдельную спальню, потому что даже простецы перепугались настолько, что отказывались спать с ним в одной комнате. Кажется, даже ректор Эшдаун его побаивалась.

Его боялись все.

Окружающие вели себя так, словно при виде него хотели осенить себя крестом, но потом вспоминали, что он хуже вампира и крест тут не поможет. Они вздрагивали, когда его взгляд останавливался на ком-нибудь из них, словно желтые дьявольские глаза Джеймса могли прожечь дыру в их душах.

Дьявольские Глаза.

Джеймс то и дело слышал этот шепот. Он и не думал, что станет жалеть о тех временах, когда его называли всего лишь Козликом.