Абдул аль-Хазред - Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов Страница 10

И лишь подробно доложив эмиру о том, что все воины остались довольны наградами, и уединившись в укромном месте, я решился как следует рассмотреть свою таинственную находку. Когда я вынул ее из складки пояса, она вновь поразила меня своей непривычной и неестественной для металла легкостью. К тому же, отполированная до зеркального блеска, она была очень приятна на ощупь. Размерами она была чуть крупнее моей ладони, а толщиной – не больше толщины клинка кинжала. Форму она имела правильного вытянутого четырехугольника со слегка сглаженными углами и ребрами. Металл ее, очевидно очень прочный, в общем походил на железо, но отличался от него цветом: если почищенное до блеска железо назвать белым, то этот следовало считать серым, так как он был более темным, несмотря на тщательную полировку.

Изображения же на пластине, показавшиеся мне тогда лишенными какого-либо содержания, сейчас, при спокойном и детальном рассмотрении, стали вдруг наполняться каким-то непонятным для меня, но явно глубоким смыслом. Вместе с этим меня стало наполнять чувство, что я смог бы проникнуть в него, стоит лишь мне узнать нечто, чего я еще не знаю. Однако это нечто находится где-то совсем рядом, и нужно лишь найти к нему путь. Это чувство пробудило воспоминание о словах сотника про то, что он почувствовал, увидев эти изображения. Мои же чувства были совсем другими. Если сотник, по его словам, заглянул в преисподнюю, то передо мной, наоборот, словно бы открылась необъятная звездная даль, в которую я, будучи мальчиком, не одну сотню раз уносился в своих мыслях, глядя в ночное небо.

В верхней части пластины – я почему-то сразу решил, что она должна быть именно верхней – находился странного вида крест с загнутыми под прямым углом концами, причем углы эти были значительно сглажены. Концы же оставляли за собой постепенно сужающиеся шлейфы, которые, продолжая загибаться и закругляться, в конце концов сливались в сплошное туманное кольцо вокруг креста. Создавалось впечатление, что этот крест, загнутые концы которого объяты пламенем, летит в ночном небе, вращаясь вокруг своего центра. Ощущение полета усиливалось тем, что крест был изображен немного наклоненным назад.

Ниже был изображен шар – именно шар, так как он был идеально выпуклым, находясь в углублении. Вокруг него были вычерчены десять вытянутых окружностей, расположенных по-разному, но с одним центром – тем же самым шаром. На эти окружности были словно бы нанизаны маленькие шарики – по одному на каждой. Все они имели разные размеры, но гораздо меньше, чем у центрального. Причем рядом с некоторыми из них находилось по одной или несколько совсем крошечных бусинок. Возле каждого из этих шариков, тоже как бы нанизанный на его окружность, был нанесен ряд очень мелких, но прекрасно различимых благодаря поразительной четкости непонятных значков. Некоторые из этих значков повторялись в разных местах, но последовательность и количество их везде были различны. Из всего этого я заключил, что это – слова. На поверхности центрального шара также имелось «слово». Я понял, что каждый из этих шариков имел свое имя или название. И вдруг мне почудилось, что изображения на пластинке… движутся. Это видение не на шутку испугало меня. Я тщательно ощупал изображения, стараясь припомнить, в каком положении они находились сначала. Сомнений не было: все они остались на своих прежних местах.

Однако стоило мне вновь взглянуть на них, я опять ощутил движение. На этот раз я уже не испугался, а стал с интересом наблюдать. Крест, медленно поворачиваясь вокруг своего центра, двигался прямо на меня, а пламя на его загнутых назад концах полыхало по-настоящему, только очень лениво. Шарики же степенно ползли по окружностям, каждый в своем направлении. Мелкие бусинки вились вокруг них, словно мошкара. При этом все шары, включая и центральный, еще и лениво поворачивались вокруг своих центров… От такого количества одновременных и разнообразных, хотя и очень медленных движений у меня зарябило в глазах и закружилась голова. Я, закрыв глаза, резко потряс ею, чтобы стряхнуть наваждение, пораженный его четкостью и явственностью. Затем вновь ощупал изображения, чтобы убедиться, что они остались на местах. Спрятав пластину, я долго думал об этом видении, удивляясь, как такое вообще может привидеться. Ведь в фантомах является лишь то, что можно увидеть или о чем можно услышать наяву или представить в мыслях. А представить то, что мне сейчас пригрезилось… об этом даже страшно было подумать. Я опять вынул пластину и стал разглядывать другую ее сторону. Россыпь мелких, но тоже удивительно четких символов, бесконечно разнообразных по виду, казалась совершенно сумбурной. Они не располагались строчками или столбиками, вообще в их расположении, казалось, не было никакой системы. Многие, а может быть, и все значки неоднократно повторялись тут и там. Причем иногда они повторялись лежа на боку или стоя «вверх ногами» или «задом наперед», и я не мог понять, один и тот же это знак или уже другой.

И вдруг меня начало наполнять новое чувство. Мне стало казаться, что в этом пестрящем хаосе я начинаю улавливать признаки системы, что я почти понимаю ее. Что она просто очень сильно отличается от всех, привычных для нас, но столь же проста и естественна, стоит лишь уяснить себе ее суть. А для этого необходимо постичь лишь какие-то мелочи, и вся трудность заключается в том, чтобы их отыскать. Меня не покидало чувство, что я могу это сделать, и я должен это сделать, надо лишь нащупать правильный путь. Тогда я смогу прочесть то, что здесь написано, – в том, что это письмо, я нисколько не сомневался, – и смогу в дальнейшем читать подобные манускрипты. Но как этот путь нащупать? Я чувствовал, что он лежит где-то совсем рядом…

Впрочем, поразмыслив, я решил, что не стоит торопить судьбу. То, что произошло со мной, вне всякого сомнения, было прикосновением к какой-то великой тайне. А раз судьба доверила мне это прикосновение, значит, она готовит меня к проникновению в нее, иначе просто не может быть! А значит, нужно запастись терпением и ждать. Судьба не терпит спешки: все вехи, уготованные человеку, она посылает ему строго в назначенное время. Если же пытаться торопить события, можно сбиться с предначертанного пути и либо многократно удлинить его, либо вообще прийти в никуда.

Повесть вторая

Меч и лампа

Итак, этот первый в моей жизни поход неожиданно закончился для меня получением почетного места в личной гвардии халифа и приглашением в его дворец в Мекке. Столь неожиданное боевое посвящение халифа, видимо, так сильно подействовало на него, что он решил устроить себе небольшой отдых в покое и безопасности столицы, поручив продолжение похода опытным военачальникам. Меня же он за все время пути в Мекку не отпускал от себя ни на шаг, переполненный благодарностью за свое спасение настолько, что однажды, витая в облаках опиума, даже назвал кровным братом. Он прекрасно понимал, что я спас его скорее не от смерти, а от пленения и, возможно, от рабства, что было бы гораздо хуже. Кроме того, расточая свои щедрости, он явно старался блеснуть своим великодушием перед окружавшими его вельможами и показать, сколь безгранична его доброта и сколь высоко он ценит преданность и усердие. Однако при этом он не забывал о том, что его положение обязывает его строго придерживаться государственной и кастовой иерархий. Поэтому он не обещал мне никаких высоких титулов, должностей и привилегий, посулив лишь блестящую гвардейскую карьеру.

По прибытии в столицу он на скорую руку устроил маленький, по его выражению, пир по случаю своего возвращения, затем погрузился в срочные государственные дела, назначив день большого пира в честь своего спасения и спасителя. Я не стану описывать величие города и великолепие дворца правителей, скажу лишь, что они потрясли меня до самых глубин моего существа. Такого искусства архитектуры и роскоши убранства мне, скромному горожанину, еще не доводилось видеть. Я благоговел, не веря, что вижу все это наяву и собственными глазами, неустанно благодаря Аллаха за то, что судьба привела меня в эти благословенные места.

Меня поселили в маленьком, но необычайно роскошном и уютном домике в прекрасном дворцовом парке рядом с фонтаном, приставив ко мне, как мне казалось, чересчур много слуг и наложниц, ублажавших меня сверх всякой меры и надобности. До пира оставалось еще много дней, и я, предоставленный самому себе, очень скоро заскучал. Я был волен гулять где угодно, в том числе и по дворцу, кроме особо охраняемых покоев и помещений. Но я быстро обследовал все доступные мне уголки, испробовал все утехи дворцовой жизни и, истомившись бездельем, поведал об этом одному из визирей, встреченному однажды по счастливой случайности. Дело в том, что все визири, эмиры и прочие правители в последнее время были очень заняты накопившимися государственными делами, не говоря уже о самом халифе, и их совершенно невозможно было застать в досуге. Визирь проявил участие и, к моему великому восторгу, предложил мне посетить дворцовую библиотеку, где, по его словам, можно было провести без скуки целую вечность. В качестве проводника по этому хранилищу мудрости для меня был приглашен почтенный Дервиш, живший на самом краю города в маленькой ветхой хижине, заваленной истлевшими свитками, истертыми скрижалями и всяким доисторическим хламом. Этот Дервиш слыл самым мудрым человеком в Мекке. Рассказывали, что он полжизни провел в странствиях по всему свету, в которых неустанно изучал мудрости всех встречаемых им народов в стремлении составить из них картину мира. При этом никто не мог сказать, сколько лет прожил он на этом свете. Все горожане, от мала до велика, всегда помнили его таким, каким он был сейчас. Никто не знал также, откуда он родом и какой путь привел его в Мекку. Многие правители предлагали ему стать придворным наимудрейшим, соблазняя всеми земными благами. Но он продолжал влачить жалкое существование в своей убогой хижине, носить грубое потертое рубище, пить воду из протухшего колодца, питаться злаковой кашей и куриными костями и проводить долгие часы в молитвах. Причем, слушая его невнятный лепет, невозможно было понять, кому он их возносит, ибо язык, на котором он их произносил, не был понятен никому. Но, несмотря на такую убогую жизнь, никто из жителей не мог припомнить случая, чтобы его постиг какой-нибудь недуг. Его иссохшее тело не знало усталости, все зубы были в поразительной сохранности. Поднявшись на башню, он поражал стражников остротой своего зрения, а слухом не уступал собаке. Я с восторгом выслушал рассказ слуги о том, как два года тому назад один вельможа, живущий неподалеку, предложил Дервишу свое покровительство и защиту, если вдруг на него нападут разбойники. Дервиш снисходительно ответил, что от разбойников он способен защитить себя сам, и, заметив усмешку вельможи, предложил сыграть их роль восьмерым гвардейцам-охранникам, бывшим в тот момент рядом. Вельможа согласился и, предвкушая веселое представление, велел телохранителям напасть на Дервиша со всем своим оружием. Представление и в самом деле получилось веселым, ибо Дервиш, вооруженный лишь своим извечным посохом, в мгновение ока самым непостижимым образом обезоружил всех восьмерых, не нанеся им при этом ни одной царапины. Затем с непревзойденной ловкостью связал их всех вместе невесть откуда взявшейся веревкой, так что они не могли пошевелиться.