Абдул аль-Хазред - Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов Страница 9

– Что же это была за пластина? – томимый любопытством, спросил я, едва он замолчал.

– По виду она была похожа на стальную, – ответил сотник. – Но когда взял ее в руки, я был поражен ее легкостью. Она была легче куска кожи таких же размеров. При этом обладала удивительной прочностью: я неизвестно зачем попытался согнуть ее пополам, она же, слегка прогнувшись, как клинок, распрямилась обратно. Я раньше никогда не видел такого металла. Поверхность ее была отполирована настолько, что в нее можно было смотреться, как в зеркало. На одной ее стороне были отчеканены какие-то непонятные изображения и знаки, другая же была сплошь покрыта множеством маленьких значков, настолько замысловатых и разнообразных, что у меня зарябило в глазах. Она была похожа на каменную скрижаль, плиту или глиняную дощечку с непонятными письменами ушедших народов.

– А на что были похожи изображения? – жадно допытывался я.

– Я не стал их разглядывать, – ответил сотник. – Ибо, едва я взглянул на них, на меня вдруг повеяло чем-то нечестивым и страшным, будто я заглянул в преисподнюю. Я сразу отвел от нее взгляд и про себя прочел молитву. Так что эти изображения не запечатлелись в моей памяти.

– А где же она сейчас? – Я почувствовал острое желание взглянуть на нее.

– Я отнес ее обратно, к остальным трофеям. В шатре к этому времени уже навели порядок. Но едва я положил ее в ларец, явился эмир и передал повеление халифа погрузить все трофеи на верблюдов и отправить в расположение твоей сотни, чтобы раздать воинам. Так что сейчас она как раз в пути. Мы отправили с караваном хорошую охрану – думаю, ее больше не похитят.

– А халиф не пожелал бы, узнав ее историю, оставить ее себе? – замирая от волнения, осторожно спросил я.

– Он знает ее: я рассказал ее визирю, а тот – халифу. Слушал халиф с интересом, но сказал лишь одно: «Пусть она станет наградой тому, кому достанется… если он решится прикоснуться к ней». Тело же того несчастного он повелел не сваливать вместе с другими, чтобы сжечь, а предать огню отдельно в знак уважения за столь мученическую смерть и столь самоотверженное исполнение своего долга.

С этими словами сотник поднялся и, потрепав меня по плечу, зашагал прочь. Я растерянно заглянул в свою миску: она была пуста. В голове моей все продолжали звучать слова воина, повествующие о таинственных событиях минувшей ночи, а перед глазами неотступно стояла магическая пластина, безмолвно позвавшая на гибель целое войско: то ослепительно сверкающая в свете факела, то – обагренная кровью человека, претерпевшего ради нее нечеловеческие страдания, прежде чем отдать ей свою жизнь. Странное чувство овладевало мной, постепенно наполняя меня, как густой шербет наполняет кувшин. Я вдруг ощутил неудержимую потребность овладеть этой пластиной. Она была необходима мне, как мой верный старенький кинжал, как фляга с водой, как согревающий душу амулет – подарок сестры, как путеводный талисман в пути к заветному. Едва различимый, но незыблемо твердый и убежденный голос, доносящийся из самых глубин моего сознания, настойчиво шептал мне, что я пришел сюда именно за ней, именно из-за нее я прошел через все то, что теперь лежало на моих плечах ратной доблестью, мудрым опытом и сияющей славой. Что именно она явится тем самым ключом, который откроет мне ворота в мир, являвшийся мне пока лишь в туманных грезах и в котором мне суждено обрести себя. И едва густой шербет наполнил меня до краев, во мне созрела твердая решимость овладеть ею во что бы то ни стало.

Поэтому на следующий же день, поскольку никаких боевых действий не предстояло, а халиф отсрочил свой отъезд на два дня, я обратился к сотнику с просьбой отпустить меня в расположение бывшей своей сотни, чтобы проверить справедливость распределения трофеев, так как я знаю своих товарищей лучше, чем кто-либо из посторонних. Сотник одобрил мое стремление и, заручившись позволением эмира, дал свое согласие, отрядив со мной шестерых гвардейцев.

Этот недолгий путь был полон для меня тяжких мучений. Жгучее нетерпение невыносимо будоражило мою кровь, возбуждая неистовое желание пришпорить коня и пуститься вскачь, чтобы утолить наконец свое желание проникнуть в неожиданно вставшую на моем пути тайну. Но я вынужден был изо всех сил сдерживать свой порыв, чтобы не показать своего волнения остальным и не дать им заподозрить, что истинная цель этой поездки для меня кроется совсем в другом. Для успеха замысла мне необходимо было сохранять все это в тайне.

Наконец мы прибыли на место. Встреча с друзьями была теплой и радостной, хотя я чувствовал, что за щедрыми пожеланиями всяческих благ на новой службе скрывается горькая зависть. Однако они не скрывали своей радости и благодарности мне за то, что благодаря моим успехам и они не остались в обиде, получив весьма ощутимые блага. Они сообщили мне, что кроме вознаграждения халифа, прибавки жалованья и трофеев всем им после этого похода пообещали отпуск.

Трофеи, как оказалось, были разделены в высшей степени справедливо, с учетом желаний каждого, и обиженным не оказался никто. Все воины наконец-то получили хорошее оружие и доспехи, многие – сбрую для лошадей. Также была поделена одежда и всяческая утварь, деньги и украшения. Наиболее же ценные вещи – изделия из золота и серебра – было решено после окончания похода разделить между семьями погибших. Я был восхищен благородством своих соратников, хотя вполне мог его объяснить: познавший на своих плечах бедность и горе всегда справедлив и готов помочь попавшему в беду.

Однако, исполняя возложенные на меня мной же самим обязанности, я ни на миг не забывал об истинной цели моего приезда сюда. Сделав вид, что меня очень заботит, доволен ли каждый своей долей, что, надо сказать, и вправду заботило меня, я стал расспрашивать всех, что же именно они получили из трофеев. Мне пришлось опросить довольно многих, и я уже начал было беспокоиться, прежде чем все-таки нашел то, что искал. Один из ополченцев, с которым я был мало знаком, выглядевший старше меня и, видимо, поэтому смотревший на вещи чисто практически, сказал, что ему досталась довольно интересная, но весьма бесполезная вещица, которая сгодится, пожалуй, лишь на то, чтобы повесить на шею или прикрепить к одежде. Но поскольку она досталась ему как милость самого́ халифа, он уж не отдаст ее никому. На мою небрежную просьбу показать ее он охотно вынул из хурджуна таинственную пластинку и протянул мне. Невероятных усилий стоило мне унять дрожь в руках и сохранить спокойствие на лице, когда я принял ее из его рук. На первый взгляд она не представляла собой ничего особо интересного: непонятные и ничего не говорящие изображения на сероватом металле с одной стороны и множество маленьких, беспорядочно расположенных, хотя и весьма причудливых значков с другой. Поверхность ее действительно была тщательно отполирована. Обратив на это внимание хозяина, я неожиданно для него предложил продать ее мне. Я объяснил свое желание тем, что мне приходится часто бриться, и она очень пригодится мне в качестве зеркала. Хозяин замялся было, бормоча что-то о милости халифа. Но я вынул два небольших рубина, пожалованных мне визирем, чтобы вправить в рукоять кинжала, дабы он выглядел достойно. Увидев их, боец охотно согласился. Не став детально разглядывать свое сокровище, чтобы не возбуждать любопытства окружающих, я спрятал его и продолжил свое дело уже без всякого усердия. Затем было воздание памяти погибшим, долгое прощание и возвращение в лагерь халифа, которые прошли словно в тумане.

И лишь подробно доложив эмиру о том, что все воины остались довольны наградами, и уединившись в укромном месте, я решился как следует рассмотреть свою таинственную находку. Когда я вынул ее из складки пояса, она вновь поразила меня своей непривычной и неестественной для металла легкостью. К тому же, отполированная до зеркального блеска, она была очень приятна на ощупь. Размерами она была чуть крупнее моей ладони, а толщиной – не больше толщины клинка кинжала. Форму она имела правильного вытянутого четырехугольника со слегка сглаженными углами и ребрами. Металл ее, очевидно очень прочный, в общем походил на железо, но отличался от него цветом: если почищенное до блеска железо назвать белым, то этот следовало считать серым, так как он был более темным, несмотря на тщательную полировку.

Изображения же на пластине, показавшиеся мне тогда лишенными какого-либо содержания, сейчас, при спокойном и детальном рассмотрении, стали вдруг наполняться каким-то непонятным для меня, но явно глубоким смыслом. Вместе с этим меня стало наполнять чувство, что я смог бы проникнуть в него, стоит лишь мне узнать нечто, чего я еще не знаю. Однако это нечто находится где-то совсем рядом, и нужно лишь найти к нему путь. Это чувство пробудило воспоминание о словах сотника про то, что он почувствовал, увидев эти изображения. Мои же чувства были совсем другими. Если сотник, по его словам, заглянул в преисподнюю, то передо мной, наоборот, словно бы открылась необъятная звездная даль, в которую я, будучи мальчиком, не одну сотню раз уносился в своих мыслях, глядя в ночное небо.