Леонард Карпентер - Проклятое золото Страница 15

В первый момент Эпиминофас собирался указать нахальной девчонке на недопустимость такого поведения, но потом передумал. Если маленький колдунья захотела таким способом выделиться из общей массы, что ж, это вполне объяснимо. щ всяком случае, вид у нее вполне пристойный и, пожалуй, даже торжественный. Ну, а если она начнет выкидывать какие-нибудь фокусы, никогда не поздно поставить ее на место.

— Назови свое имя, дитя, — произнес жрец красивым глубоким голосом.

Последовала продолжительная пауза. Эпиминофас перевел взгляд на испуганное лицо обливающегося холодным потом дуралея, которого прочие дуралеи называли не иначе как Арнулф Праведник.

— Святейший, — сказал наконец крестьянин, — мне придется говорить за мою падчерицу. С того дня, как ее родители были убиты, она не вымолвила ни единого…

— Тамсин, — перебил его твердый чистый голос. — Запишите имя Тамсин.

Это произнесла сама девочка и протянула руку над алтарем. По храму волной пролетел возбужденный шепот. Жрец понял, что произошло что-то невероятное, и в тот же миг догадался: маленькая плутовка все эти годы изображала немую, а теперь взяла да и подарила ему возможность сотворить чудо.

— Тамсин… — жрец сделал внушительную паузу, — клянешься ли ты всегда исполнять волю Всевластного бога Амалиаса? — Он специально задал этот вопрос, чтобы уже ни у кого не осталось и тени сомнения, свидетелем какого события они явились.

— Да, я клянусь всегда исполнять волю Всевластного бога, — не задумываясь, ответила девочка.

И опять по храму прошелестел изумленный шепот. Голос Тамсин звучал отчетливо и звонко, нельзя было усомниться в том, что говорит именно она. Эпаминофас даже почувствовал восхищение перед тем, как ловко она одурачила всех. Он кивнул прислужнику, и тот повернул протянутую руку девочки ладонью вверх. Эпиминофас прикоснулся медным лезвием к пальцу. Он никак не мог потом понять, то ли ему это померещилось, то ли и впрямь капля крови появилась на пальце девочки до того, как он сделал надрез. Могла ли она незаметно спрятать где-нибудь нож? Или она способна заставить свою кровь течь одним лишь усилием воли? Нет, наверно, его просто отвлек прямой немигающий взгляд этой девицы — и почудилось невесть что.

— Тамсин из деревни Содграм! — провозгласил жрец, и голос его почему-то дрогнул.

Прислужник-писец тут же взялся за свое гусиное перо и красивым почерком занес имя Тамсин на пергамент.

— Амалиас благословляет тебя! — произнес завершающую формулу ритуала Наречения Эпиминофас и почувствовал, что испытывает немалое облегчение оттого, что эта девица с пронзительными зелеными глазами перестанет наконец смотреть на него. Но она не сдвинулась с места.

— Теперь ты можешь идти, дитя. — И он выразительно глянул на ее приемного отца. По всему его виду было понятно, что он и рад бы оказаться отсюда подальше, но не мог себя заставить прикоснуться к девочке и увести ее. Жрец опять перевел глаза на Тамсин:

— Наречение окончено.

— Нет, не окончено, — прозвучал уверенный звонкий голос. — Осталась еще одна ненареченная.

— Еще одна? — с недоумением переспросил жрец. Он бросил вопрошающий взгляд на своего писца, который отрицательно покачал головой.

— Еще одна ненареченная — моя подруга, — заявила Тамсин. — Ее имя тоже должно быть занесено в священные свитки.

Жрец понял, что девочка имеет в виду, когда она протянула вперед свою ужасную куклу в пышном наряде. Она привычным жестом встряхнула ее.

— Нинга, — послышался трескучий голос, слившийся с шорохом сухих семян в тыквенной голове и бренчанием побрякушек, которыми она была увешана. Казалось, говорила сама кукла. — Нареки меня Нинга, Эпиминофас!

Жрецу и раньше приходилось слышать о таких трюках, но просвещенные служители Амалиаса никогда не прибегали ни к чему подобному. То, что изобразила здесь эта девица, — просто кощунственный розыгрыш, святотатство!

— Неблагодарная! — воскликнул Эпиминофас. — Амалиас, величайший из богов, не затем даровал тебе речь, чтобы ты насмехалась в святом храме над его служителем! — Он набрал в грудь побольше воздуха, чтобы полнее развить эту мысль, но Тамсин заговорила вновь своим собственным чистым голоском:

— Лучше давайте поговорим. — Она метнула быстрый взгляд на узорчатый полог, висящий за алтарем. — Наедине. Вы, я и Нинга. — И она пристально посмотрела на жреца.

После краткого размышления Эпиминофас решил согласиться на предложение Тамсин. Какой бы безумной эта девица ни казалась, она не была полностью лишена здравого смысла, так что, может быть, ему удастся-таки с ней договориться. Или же она настолько разоблачит себя, что немедленное суровое наказание окажется логическим завершение ее возмутительной выходки. А кроме того, он мог изобразить, что по-прежнему владеет ситуацией, что было тоже немаловажно.

Эпаминофас в сопровождении четырех прислужников повел девочку за узорчатый полог, другие четверо выстроились перед алтарем, не позволяя никому приблизиться, хотя никто об этом и не помышлял. Несчастный родственник девицы, Арнулф Праведник простерся ниц и в буквальном смысле трясся от страха.

— Вот что я скажу тебе, красавица, — строго проговорил жрец. — Здесь, в этой глухомани, я разрешаю тебе продолжать заниматься врачеванием, но лишь при одном условии: если будешь признавать главенство бога Амалиаса. Можешь ворожить, колдовать, произносить заклинания сама или от имени своей куклы — мне это безразлично. Но только здесь, в округе. Если вздумаешь сунуться в Ерваш, попытаешься противопоставлять себя жрецам, порочить их или пятнать имя самого Амалиаса, — пеняй на себя. Тогда уж мы будем разговаривать с тобой по-другому. — Эпиминофас уселся на складной стул, помолчал и продолжил доверительным тоном: — От тебя требуется только официальное признание того, что ты придерживаешься той же веры, что и мы. Веди себя подобающим образом, соблюдай приличия, большего никто от тебя и не требует. А твоя идея внести имя твоей куклы в наши священные свитки не просто нелепа, она кощунственна. Подумай как следует — и ты сама откажешься от этой блажи.

Тамсин посмотрела на жреца с наивным удивлением

— Твоя речь — это речь человека, который ни во что не верит… Который не верит не только в только в собственного бога, но и во все божественные очертания, запечатленные в кругах поднебесного мира.

Эпаминофас был поражен гладкостью речи, да и самим выбором слов неграмотной деревенской девочки. Которая еще к тому же столько лет изображала из себя немую. Он рассмеялся, хотя ему почему-то стало неловко.