Дэниел Уолмер - Дважды рожденные Страница 15

— Нет, Гэлла, — твердо сказал Конан. — Женщины очень глупы. Все. Не могу понять, как Кевин мог захотеть жить с тобой в одном доме! Ты даже не подумала о том, что если я убегу, тебе отрубят руку вместо меня.

— Но я тоже убегу! — пылко воскликнула Гэлла. — Я очень ловкая и быстрая, я вырвусь от них!..

— Нет и нет, — отрезал мальчик. С женщинами всегда надо говорить коротко и сурово, даже если тебе только тринадцать лет. — Уходи, Гэлла. Можешь поговорить с Меттингом, если он станет тебя слушать. Но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. С Кевином же встречаться тебе сейчас незачем. Эта встреча совсем тебя не обрадует, можешь мне поверить.

— Обрадует! — возразила девушка.

Конан не ответил. В молчании он съел все лепешки, выпил молоко и протянул ей пустой кувшин.

— Теперь уходи, — коротко велел он.

— Обрадует!.. Меня очень обрадует, Конан!.. — умоляюще повторила Гэлла.

Крылья ночной бабочки затрепетали быстро-быстро. Благодаря этим взмахам слезы не выкатились из глаз, но удержались в их уголках.

Не глядя на нее и не дожидаясь, пока за девушкой захлопнется дверь, Конан снова свернулся калачиком на полу, стиснув зубы и сведя брови к переносице.

Все население деревни высыпало из домов и собралось возле Черной Ели — так называлось место на холме, вдали от хижин и огородов, где совершались публичные наказания, а также приносились самые страшные и торжественные клятвы.

Черная Ель когда-то была обычным зеленым деревом, но в незапамятные времена в нее попала молния, превратив в обугленный столб. Это было сочтено ясным указанием Крома на значительность и священность этого дерева и этого места.

У Черной Ели когда-то отрубали правую руку Хоссе. Здесь же получали последние напутствия воины, отправлявшиеся в дальние походы.

Возле самой ели, едва не касаясь лбом обугленного ствола, стояла мать Конана, прямизной осанки не уступая дереву. Лицо ее было темным от горя и позора, но синие глаза смотрели спокойно и прямо, и голова не клонилась.

Конана привели и остановили в нескольких шагах от нее.

Воины, сторожившие мальчика в хижине Хоссы, теперь стояли по его бокам, сжимая рукояти мечей. Конан почувствовал невольную гордость: его охраняют, словно могучего и опасного врага! Впрочем, гордость была мимолетной и быстро сменилась горечью и нетерпением: долго ли они будут тянуть, скорей бы уж говорили о предназначенном ему наказании!

Скорей бы уж взмахнули мечом! Правая рука отчего-то невыносимо зудела.

Старый Меттинг, одетый торжественно и чисто, словно то была не казнь, а праздник, поднял руку, призывая всех к молчанию. Разговоры, выкрики и смешки стихли.

— Братья, — медленно начал Меттинг. — Нет нужды говорить, для чего мы собрались сегодня у этого священного, отмеченного самим Кромом места. Конан, сын Ниала-кузнеца, сын достойного, погибшей славной смертью воина, был уличен сегодня ночью в одном из самых позорных деяний. Он попытался обокрасть нашего с вами соплеменника, всеми уважаемого Буно. Все мы знаем, какое наказание полагается вору.

— Знаем, знаем… — глухо поддакнула толпа.

Где-то там, в этой толпе были друзья Конана, была Гэлла, был маленький предатель Пэди. Интересно, они тоже бормочут: «Знаем, знаем…», или все-таки молчат, уперев глаза в жухлую осеннюю траву?..

— По законам нашего народа, посягнувшему на вещь соплеменника, отрубается правая рука, а затем он навсегда изгоняется из пределов своего селения. Так я говорю?

— Так! Так! — охотно откликнулась толпа.

— Мы все это знаем, Меттинг! — раздался чей-то веселый мужской голос. — Хватит болтовни! Приступай скорей к делу!

— Не торопите меня, — с достоинством ответил старик. — С раннего утра до полудня обсуждали мы сегодня, подвергнуть ли Конана, сына кузнеца Ниала, казни, уготованной всем ворам, либо выбрать ему другое наказание.

— Другое? Почему другое? — заволновалась толпа.

— Я объясню вам. Во-первых, Конан не вступил еще в возраст мужчины. Ему исполнилось только тринадцать лет, и он не участвовал ни разу в испытаниях Крадущейся Рыси. Он не мужчина, а только мальчик пока. Вправе ли мы наказывать его по всей строгости?

Голоса в толпе разделились.

— Вправе! Вправе! — кричали одни. — Если он вырос до ночных краж, значит, годится и для наказания! Младенцы и малые ребята не забираются по ночам в чужие дома! Он вырос, Меттинг! Вырос!..

— Пощади его, Меттинг! — кричали другие. — Он мал и глуп! Нельзя наказывать неразумных детей так же, как и взрослых!..

Конан с любопытством рассматривал знакомые лица соплеменников с распахнутыми ртами, с гневными либо сочувственными глазами. На редкость интересно узнавать, кто именно жаждет его казни, а кто жалеет и громко требует о снисхождении. К несчастью, не всегда можно было разобрать голоса достаточно четко. Многие женщины требовали сурового наказания. Многие мужчины, грозные и грубые, кричали, что он — неразумный ребенок… Вот странно! Приятели его и друзья просто свистели и прыгали, толкая взрослых локтями.

Впрочем, некоторые мальчишки орали во всю глотку: «Он вырос, вырос, Меттинг!..» Вряд ли они делали это от злобы или мстительности — скорее, им просто было любопытно взглянуть на захватывающее и редкое зрелище…

— И второе, — не обращая внимания на шум, продолжал старик. — Вынося решение, мы не могли не участь просьбу Буно. Того самого Буно, всеми нами почитаемого человека, кого собирался ограбить Конан. Его великодушное сердце не жаждет мести. Он просил нас, да-да, он просил не применять к мальчику таких суровых мер, которые искалечат всю его дальнейшую судьбу.

Конан отказывался верить своим ушам. Старик Буно просил за него?! Его великодушное сердце не горит жаждой мести?..

Как это понимать? еще чуть-чуть, и у него лопнет голова, настолько трудно переварить все происходящее!

Он нашел глазами фигуру старика. Тот стоял в первых рядах толпы, скромно одетый, без обычных своих камней и побрякушек. Лишь черные перья ворона топорщились на мешковатой шее. Весь вид его выражал смирение и усталую доброту. Морщинистые пальцы теребили бахрому на крае одежды.

— Скажи им всем, Буно, — попросил Меттинг. — Боюсь, что мне они не верят. Да и впрямь: трудно поверить, что кто-то, кого чуть не ограбил вор, может просить о снисхождении.

— Да, я прошу помиловать этого мальчика, — сказал Буно мягко и сокрушенно. — Он еще неразумен, несмотря на высокий рост и крепкие мускулы. Его ум — это ум ребенка. Конечно же, он не понимал, каким позором покрывает себя и свою достойную мать, забравшись ночью в мой дом. Да, я прошу, я очень прошу вас его помиловать!