Дэниел Уолмер - Дважды рожденные Страница 16

Рты распахнулись даже у солидных густобородых мужчин, не то что у юнцов или женщин. Поражены были и те, кто требовал снисхождения. Подобные снисходительность и кротость были внове этим суровым сердцам. Если бы просьбу помиловать своего врага произнес кто-нибудь другой, его могли бы засыпать обидными насмешками. Но смеяться над знахарем никому не хотелось.

— Ну, раз Буно так просит… Пускай… Пусть мальчишке не рубят руку… Пусть не выгоняют… — заговорили растеряно требовавшие для Конана взрослой кары.

— Конечно же, совсем безнаказанным его поступок оставить нельзя, — снова заговорил Меттинг. — Посоветовавшись, мы решили, что будет справедливо, если накажет вора тот, кто дал ему жизнь, кто должен был воспитать его таким, каким надлежит быть мужчине. Мать Конана, Маев, должна будет нанести сыну десять ударов плетью.

Толпа согласно и удовлетворенно загудела.

— Правильно… конечно… Раз нет отца, должна мать… Рука у Маев крепкая, она справится…

Десять плетей! Конан чуть не подпрыгнул от радости, как сопливый мальчишка. Всего-навсего десять плетей!.. И рука его, теплая, родная рука останется с ним! И родная деревня останется с ним. Конан изо всех сил втянул щеки и сдвинул брови, чтобы на лице его не проступило лившееся через край ликование. Десять плетей!..

В руке у Маев оказалась услужливо поданная ей плеть, которой обычно деревенский пастух оглаживал самых непокладистых жеребцов. Охранники Конана подвели его вплотную к стволу Черной Ели, грубым толчком заставили наклониться и стянули со спины одежду. Повернув голову, мальчик исподлобья посмотрел на лица зачарованно притихших соплеменников. Его интересовало, правда, всего лишь одно лицо. Сморщенное, слащавое личико колдуна. Конан думал, что старик со злорадством вопьется в него своими белесыми глазками и будет сладко причмокивать от каждого удара. Но он ошибся. Буно и не думал смотреть на него. Прикинув направление его взгляда, мальчик догадался, что старик не сводит глаз с его матери.

Вжжик!.. Первый удар рассек Конану спину. Он не позволил себе не то что вскрикнуть, но даже поморщиться.

Лишь мелькнула короткая, но достаточно горькая мыслишка, что уж родного и единственного сына можно было бы хлестать не с полной оттяжкой…

Вжжик!.. Второй удар был сильнее первого. Буно все так же не сводил цепкого взора с лица Маев. Конан, едва не вывернул себе шею, посмотрел на мать. Ее побелевшие губы были закушены, а глаза… Глазами она вбирала в себя взгляд старика, хотя лицо ее, похоже на меловую маску, было повернуть в сторону оголенной спины сына…

Кром! Неужели та сила и жестокость, с которой опускает свистящую плеть его мать, тянется, как по невидимой ниточке, как по невидимой трубочке, из острых глазок, похожих на два белых когтя, обмакнутых в сладкий, но смертельный яд?.. И это его мать!.. Не боявшаяся в одиночку сражаться с толпой ваниров, метким выстрелом попадающая прямо в глаз разбуженного среди зимы и оттого особенно яростного медведя… Его мудрая, его гордая, его отважная мать Маев…

Маев подняла руку для третьего удара, но отчего-то медлила. Толпа зашелестела, недоумевая, что с ней случилось. В глазах матери, обращенных к колдуну, появилось что-то странное. Затем в них сверкнул гневный огонь, и занесенная рука опустилась. Женщина отбросила от себя плеть и, ни слова не говоря, отошла прочь от ели.

Перекрывая недовольный, осуждающий рокот толпы, заговорил Меттинг:

— Наказывать и карать — дело мужчин. Дело женщин — рожать, кормить и залечивать раны. Наверное, мы поторопились, заставив Маев творить расправу над собственным сыном. У Конана нет отца, нет старших братьев.

Но может быть, найдется у него родственник из мужчин, пусть и не близкий, который мог бы вместо Маев закончить начатое ею?

Родственник нашелся быстро. Из толпы охотно протиснулся толстый Черок, не то двоюродный дядя, не то троюродный брат Конана, он точно не помнил. Похлопывая себя по ляжкам и подмигивая дружкам, он подошел к ели и поднял в земли плеть.

— Тебе осталось восемь ударов, — напомнил Меттинг.

Вжжик!.. Черок был не столько силен, сколько толст, но хлестал он крепче матери. По силе ударов Конан чувствовал, что Буно теперь не сводит взора с его услужливого родственника.

Вжжик!.. Мальчик был уже на грани. Вот-вот он заскулит или взвоет, покрыв себя навеки позором. Чтобы этого не случилось, он еще раз взглянул прямо в лицо колдуну и, чувствуя, как ненависть выжигает ему глаза и сдавливает горло, крикнул:

— Эй, ты! Жалкий и грязный колдун! Вжжик!.. Ты просил меня помиловать?.. Вжжик!.. Я плюю на твои милости, слышишь?! Клянусь Кромом… Вжжик!.. я… тебя… Вжжик!.. уничтожу!..

Казалось ли Конану, либо на самом деле с каждым его выкриком удары становились все яростнее, но только удар, последовавший за криком «уничтожу!» обрушился на него такой болью, что мальчик потерял сознание.

Словно сквозь мутную и душную пелену сна он слышал голоса, витающие вокруг него, сокрушенные, сочувственные, злорадные, — и среди них выделялся приторный ненавистный говорок Буно:

— Ну, разве ж так можно? Так недолго засечь и до смерти. Ведь это же мальчик, а не рыжий ванир. Ах, Черок, Черок… Если бы ты был таким в бою… Но отойдите-ка все от него! Я попробую его вернуть, если сумею.

Конан чувствовал, как на горящую его спину льют потоки теплой воды, как кто-то из женщин забинтовывает ее мягкой тряпицей… Ему растирали виски, дышали на веки. Голоса становились все отчетливей, в голове его понемногу прояснялось. Мальчик готов уже был открыть глаза и крикнуть насмешливо: «А я и не думал отправляться на Серые Равнины! Зря радуетесь!»

Но внезапно он почувствовал, как зубы его разжимают острием кинжала и в рот вливается жгучая горькая жидкость.

— Сейчас-сейчас, попробуем вытащить мальчишку с того света… — бормотал ласковый голос. — Если уж и это питье ему не поможет, тогда я не знаю… тогда уж ничем не поможешь ему больше… Ах, Черок! Неужто же твои удары оказались для бедного мальчугана роковыми…

Конану захотелось выплюнуть горькое снадобье и громко крикнуть, что старик поит его отравой. Но он не успел: яд уже проник в горло и заструился вниз, к желудку. Странное онемение разливалось по всему его телу. Конан перестал чувствовать свои руки, ноги, пылающая болью спина словно уплыла от него куда-то… Только искра сознания шевелилась под лобной костью.

«Вот что, должно быть, та самая искра жизни, — вяло подумал мальчик. — То, что живет, когда все остальное умерло…»

Конан не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, не мог вздохнуть, не мог приоткрыть веки. Яд, которым опоил его Буно, сделал все мускулы холодными и безжизненными, как стоячая вода на дне колодца. Но он все слышал, все чувствовал, все осознавал.