Симона Вилар - Ведьма княгини Страница 24

Теперь древляне уже смеялись. Они все были мужи именитые и уважаемые, а вот катают их, будто девок на качелях на Масленицу. Несут неспешно по пологому, плавно извивающемуся узвозу вверх, осторожно несут. На повороте вроде как замешкались, кто-то поскользнулся на влажной после дождя земле, качнули корабль с древлянами. Один из старых послов даже сказал: мол, все, хватит, оказали честь, и будет. Они чай не обры лихие, которые на дулебах ездили[63]. Теперь и пройтись могут. Но их продолжали нести. С Горы сбежали на подмогу несколько человек, сменили усталых, понесли с новыми силами быстрее.

Древляне расчесывали спутанные волосы, оправляли свои меховые накидки, надевали на грудь широкие гривны. У некоторых они были большие и круглые, не меньше миски какой, да браслеты у древлян были богатые, головные обручи узором чеканным украшены. Покрасоваться хотелось старейшинам. А ведь когда только отправлял их Мал, побаивались ехать, даже поговаривали, что недаром Мал посылает их, старых, какие уже и оружия носить не могут. И случись что с ними, древлянская земля мало потеряет, сильные да молодые воины дома остались. Но все же надеялись, что Ольга пожалеет их из уважения к старости и сединам. Да и волхвы успокоили, сказав, что Ольга побоится поступить дурно с древлянами, у которых сейчас такая сила жуткая и необоримая. Похоже, правы оказались волхвы, вон какой прием им княгиня оказала. Еще вчера они бы в такое не поверили, а вот сейчас, когда едут в ладье на Гору, на спинах сильных полянских мужей и варягов заносчивых, то впору возгордиться. Надобно будет все запомнить да потом дома обо всем поведать, похвалиться.

Вот и ехали, подбоченившись да посмеиваясь. Видели вверху мощные бревенчатые стены Киева, видели стражей за частоколами, но самих киевлян в отличие от вчерашнего дня вышло навстречу довольно мало, да и тех потом куда-то отогнали.

Узвоз делал очередной поворот, стал круче, нос ладьи с оскаленной мордой взмыл выше, древляне хватались друг за дружку.

– Гляди, гляди, – указывали вперед.

Там, где между башнями у детинца были распахнуты градские ворота, раскисшую после дождя землю укрывало богатое алое сукно. Вся улица впереди была устлана алым ковром, придавленным по краям тяжелыми камнями. Восхищенные послы даже как будто саму Ольгу на забороле не сразу заметили, но, заметив, заулыбались.

– Богато встречаешь нас, Ольга. Любо нам это.

Она не отвечала, смотрела на них как-то мрачно, была нарядная и величавая. Кто-то из древлян указал на стоявшую за княгиней, как и вчера, странную высокую женщину в темно-алом – она как будто подалась вперед, смотрела на них жадно, черные глаза горели. Один из древлянских старшин даже сказал, что вроде как знает ее, но не может припомнить, кто такая.

В проем градских укреплений между башнями носильщики вступали осторожно и медленно, двигались по алому сукну аккурат вдоль лежавших рядами тяжелых булыжников, лодку на плечах несли так плавно, как и легкая речная вода не несет. И вдруг Ольга наверху резко взмахнула рукой.

Лодку качнуло так сильно, что древляне едва ли не попадали. Их вроде как опустили, они видели еще красные от натуги лица носильщиков… а потом полетели вниз, грохнулись так, что никто не удержался на ногах. И оказались в полумраке. Вращали головами, еще ничего не понимая.

Их обступали земляные сырые стены, кого-то накрыло сползшим красным сукном, кто-то перевернулся через скамью, барахтался, силясь подняться, кто-то застонал, ушибившись при падении. А сверху, склонившись над краем ямы-ловушки, в которую они угодили, смотрели столпившиеся на ее краю киевляне.

Меж них вдруг появилась яркая и нарядная Ольга. Стояла, уперев руки в бока. Ее голос прозвучал громко и пронзительно:

– Ну что, убийцы мужа моего, хороша ли вам честь?

Тут они опомнились, вскочили. Стали карабкаться, стараясь выбраться, измарались сырой глиной, срывались на скользких стенках ямы.

И тут случилось самое страшное – на них полетели комья земли. Много. Все, кто собрался наверху над ямой-ловушкой, бросали на них сырую тяжелую землю, словно ливень из тяжелых комьев обрушился на дно.

Древляне закричали, лезли вверх, срываясь и опрокидывая друг дружку, толкались, стремясь подняться повыше, туда, где ясно и светло виднелось серое небо. А по краям могилы для живых злорадно и страшно кричали люди. Все так же закидывали древлян комьями земли, она тяжело и больно била их по головам и плечам, засыпала глаза, ее тяжесть опрокидывала, не давала вздохнуть…

Некоторые из древлянских старшин прямо по телам своих соплеменников карабкались наверх, наступали на них, цеплялись за края ямы. Их грубо спихивали вниз. Один из древлян даже поймал за сапог кого-то из кидавших землю варягов, повис, едва не утащив того вниз. Варяг тут же выхватил меч, но в него вцепилась одетая в алое ведьма. Кричала:

– Без булата! Не рубить!..

И сама ударом ноги в голову сбросила посла вниз, на задыхавшихся внизу старейшин.

– Пощади! Смилуйся! – раздавалось из-под земли.

Ольга строго крикнула:

– Так хороша ли вам честь?

Один из барахтающихся на уже покрытых землей телах простонал:

– Горше нам Игоревой смерти… Пощади!..

И умолк под комьями тяжелой мокрой глины, возился еще под ней какое-то время, пока не затих. А землю продолжали набрасывать с каким-то упрямым остервенением, молча, толкаясь, все были грязные, сопели натужно.

Ольга, пошатываясь, отошла, оперлась спиной о бревенчатую стену детинца, чтобы не упасть. В лице ни кровинки, глаза широко распахнуты, зажала тяжелой от перстней рукой рот, сдерживая крик. Ее люди продолжали бросать землю, и вскоре там, где были заживо погребены древляне, появился небольшой холм. Его споро утрамбовывали множеством ног, толпились, приминали. Но уже как будто стали отходить от злобного ража, Ольга видела, что сам непоколебимый Грим ярл пошатываясь отошел в сторону, осел сперва на колени, потом на четвереньки и его стало мучительно тошнить. Да и лица иных, усталые, потные, решительные, постепенно хмурились, становились мрачными, потом какими-то растерянными. Даже Свенельд, до этого приминавший землю вместе со всеми, прошел мимо как пьяный, глаза были пустые, страшные.

Ольга заставила себя выпрямиться.

– Асмунд! Вели бочку самого лучшего меда сюда катить, а также пусть несут самого пенного пива, ароматного заморского вина выстави. Тризну моему супругу начнем отмечать прямо здесь. На костях жертв по нему. Веселиться будем, чтобы Игорь мой знал, что не останется не отмщенным!

Воины смотрели на княгиню кто с удивлением, а кто и с уважением, дивясь ее выдержке. Ольга первая подняла золоченый кубок, выпила его весь, словно ее мучила жажда, проливала на свое светлое с золотом платье багряные капли. Казалось, кровь убитых без булата жертв проступила на ней. Потом сказала, что хоть до сей поры ее люди и держали киевлян в стороне, но подобное долго от людей не утаишь, кто-то да проболтается. Пусть же пока они продолжают пировать, но к ночи…

Она словно не решалась произнести, но рядом, как кровавое видение, появилась Малфрида.

– Ночью вы их выкопаете, – сказала твердо, глядя странным взором на рассевшихся прямо на притоптанной земле воинов, на разносивших им угощение дворовых из Ольгиных палат. – Отгуляете, попотчуете всех, кто подойдет, напоите допьяна, о всяком говорите, кроме случившегося… А как ночь настанет, разгоните народ, ну и как обговорено. Эй, Свенельд! – окликнула она вернувшегося к пирующим мужа: – Слышь, что говорю: ночью отвезешь древлян, куда я приказала.

У Свенельда был странный вид. Он медленно прихлебывал из рога, смотрел перед собой пустым взглядом. Малфриде пришлось его тряхнуть за плечо.

– Неужто не понимаешь, что это и жертва по Игорю, и задаток за тебя? Остальное я улажу.

В чуть раскосых зеленоватых глазах Свенельда появился какой-то огонек. Смотрел на Малфриду из-под нависающих мокрых прядей, потом вырвал плечо из ее цепких пальцев.

– Знаешь, а Малфуткой ты была мне более мила. Я ведь так надеялся, что смогу уберечь тебя от таящейся в тебе темной силы… от Малфриды. А теперь от той славной Малфутки ничегошеньки не осталось.

Древлянка только хмыкнула.

– Та Малфутка не смогла бы спасти тебя от Кощея.

И опять стала объяснять, что и как сделать. Но ей не нравилось, как он на нее смотрит. Муж, а ведь как на гадину какую-то глядит. Ишь, какой трепетный. Это ее раздражало. И не было в ней сейчас нежных чувств к нему, не было той светлой и решительной любви, из-за которой она встала на его защиту против самого Кощея.

В Киеве в тот день чего только и не говорили: гадали, куда это ладья с древлянами подевалась, уплыли или… Шептались про это «или». Кое-кто и правду проведал, но таким не верили. Не желали верить. Но отчего-то все стали побаиваться Ольгу. Даже в теремах нарочитых бояр Прастена и Свирьки говорили о ней со страхом, уже не упоминали, как хотели отстранить от власти вдову князя, не вели разговоры о созыве веча. Когда к Прастену зашел хмельной и веселый после тризны у детинца молодой черниговец Претич, боярин осторожно стал у него выпытывать о древлянах. Но Претич толком ничего не знал, сказал только, что подле детинца всех угощают щедро, что веселятся вовсю, пляски устроили на мягкой земле, потом воинскую борьбу. Ну, все, как и полагается на тризне. Ну а древляне? – выпытывал у него боярин Прастен. Претич пожимал плечами. Где-то заперты, сказал подумав. Их в град варяги на плечах прямо в ладье внесли, но на тризну не кликали. Еще бы, ведь пировали, поминая убиенного ими князя, на такое убийц не зовут. Прастена эти объяснения не устраивали, стал подливать Претичу в чарку, думал разговорить его, но дождался только, что опьяневший Претич пустился в пляс. В пылу даже выхватил свою изогнутую на хазарский манер саблю, да как начал ею ловко размахивать… Боярин Прастен поспешил отойти, а то этот шальной еще и его заденет.