Симона Вилар - Ведьма княгини Страница 25

В Киеве в тот день чего только и не говорили: гадали, куда это ладья с древлянами подевалась, уплыли или… Шептались про это «или». Кое-кто и правду проведал, но таким не верили. Не желали верить. Но отчего-то все стали побаиваться Ольгу. Даже в теремах нарочитых бояр Прастена и Свирьки говорили о ней со страхом, уже не упоминали, как хотели отстранить от власти вдову князя, не вели разговоры о созыве веча. Когда к Прастену зашел хмельной и веселый после тризны у детинца молодой черниговец Претич, боярин осторожно стал у него выпытывать о древлянах. Но Претич толком ничего не знал, сказал только, что подле детинца всех угощают щедро, что веселятся вовсю, пляски устроили на мягкой земле, потом воинскую борьбу. Ну, все, как и полагается на тризне. Ну а древляне? – выпытывал у него боярин Прастен. Претич пожимал плечами. Где-то заперты, сказал подумав. Их в град варяги на плечах прямо в ладье внесли, но на тризну не кликали. Еще бы, ведь пировали, поминая убиенного ими князя, на такое убийц не зовут. Прастена эти объяснения не устраивали, стал подливать Претичу в чарку, думал разговорить его, но дождался только, что опьяневший Претич пустился в пляс. В пылу даже выхватил свою изогнутую на хазарский манер саблю, да как начал ею ловко размахивать… Боярин Прастен поспешил отойти, а то этот шальной еще и его заденет.

Ночью Прастену не спалось. Ветер раскачивал старую яблоню у окошка, где-то вдали выла собака, темно было и душно, как перед грозой. Вскоре вдали и впрямь загрохотало. Боярин поднялся, осторожно слез с ложа, стараясь не разбудить жену, и, накинув опашень[64], вышел из опочивальни, поднялся по галерейке на стену своей укрепленной градской усадьбы. В потемках углядел тень стража над воротами усадьбы, тот во что-то вглядывался. Прастен подошел к нему.

– Что там?

Страж только сделал знак рукой, во тьме и не разберешь что, но Прастен и сам понял – тихо надо держаться.

Ибо откуда-то извне раздавались какие-то неясные звуки. Щелканье бича, скрип колес, шаги по гравию между тынами. Вон и силуэты в полумраке стали проступать, угадывались белые бока волов. И влекут те волы широкие возы, накрытые рогожей. Что в них лежало – во тьме не разглядишь. Но тут мрак прорезала вспышка молнии, и Прастен в этот краткий миг успел заметить свешивающуюся из-под рогожи с одного из возов ногу. Древлянская постола померещилась, ремешки с бляхами окручивали пушистый меховой онуч. Больше ничего не было видно во мраке, который стал еще темнее после ослепительного света небесной стрелы Перуна.

Когда охраняемые возы проехали мимо, когда звуки затихли в стороне, боярин Прастен вернулся к себе, тихо лег возле мирно похрапывающей суложи, смотрел в складки богатого полога над головой.

«Так вон оно что с древлянами. Ну и Ольга, ну и княгинюшка. Да такая что хошь сотворит. Особенно коли прознает, что я уже с черниговским Тудором связался, что обещал отплатить ему, если меня на киевский стол его люди выкрикнут. Нет, сейчас надо затаиться. И Свирьку предупредить, чтобы помалкивал и не лез ни во что. Ну а то, как Ольга древлян-то этих… Если весть об этом до Мала в чащи дойдет, если он с волхвами своими помститься пожелает, пойдет войной… если еще и чародейство нашлют, на какое древлянские чародеи великие мастаки. Нет, теперь надо нам в Киеве всем скопом держаться, не то такие дела грядут… борони боги!»

Долго еще ворочался на ложе Прастен, вздыхал, кряхтел, пока боярыня его в бок не пихнула, чтобы угомонился.

Тем временем возы с мертвыми древлянами уже миновали крайние Лядские ворота в городской стене Киева. Далее начиналось предместье Околоградья, а за ними пустынное место, где совершались захоронения. Курганы располагались там скученно, каждый принадлежал определенному роду, в каждом хранился прах сожженных тел сородичей киевлян. В положенные дни поминания чуров[65] здесь было людно, сходились семьями и родами, совершали подношения, просили духов предков охранить живых сородичей от всякой напасти. Однако ночью сюда не любили приходить, всякое об этом месте говаривали, страшно там было. Потому-то сопровождавшие возы с телами заживо погребенных древлян охранники, которые и до этого двигались молча, не зажигая огней, тут вообще притихли. Шли, озираясь во мраке, вглядывались в шумевшую ветром предгрозовую ночь.

Свенельд шагал впереди возов, держался за обереги, заговоры шептал. Когда при вспышке молнии неожиданно увидел перед собой силуэт в красном балахоне, едва не вскрикнул.

– Леший тебя забери, Малфрида! Напугала.

– Это тебя-то, победитель древлянских чудищ?

Она негромко рассмеялась. Но Свенельду было не по себе. Так и стояла она перед ним в быстром свете молнии – движимое ветром темно-алое покрывало, горящие глаза, блеск зубов в довольной улыбке.

– Я все сделал, как повелела, – сухо произнес он. – Ни единой гривны с убитых не снято, ни единой пряжки или обручья-браслета, кольца остались на руках. А на последнем возу лежит золото и серебро, полученное за дары от древлян. Кубки там, чеканные блюда, дирхемы[66] серебряные. Хватит ли?

Она отошла, сновала между возами, что-то говорила негромкое, ни к кому не обращаясь. Свенельд не поворачивался в ее сторону. Понимал, что ведьма для него старается, сказала ведь, что выторгует его… А ему все равно тяжело с ней. Силы небесные, да разве не так давно он не любился с ней? Не он ли спешил к ней в терем Дорогожичей, надеясь, что нежностью своей да лаской отринет от нее эти темные силы. Ведь только так чародейку можно вновь сделать человеком. Откуда Свенельд это знал – уже не помнил. Но думал, что сладится у них с его древляночкой. А потом он возьмет Малфутку свою в полюдье в древлянские земли, и она поможет ему находить в глухих чащах дивные источники живой и мертвой воды. Так ему мечталось. А вышло… Свенельду и приплати теперь кто, он и тогда больше бы не смог ее коснуться. Пусть и жена его, боярыня признанная. Которая еще и родит ему невесть от кого. И он почти с нежностью вспомнил о своих сыночках от Межаксевы – Мстиславе и Люте, которые жили под покровительством Ольги в ее вышегородском тереме. Там же росла и девочка Малуша, которую некогда принесли древляне из лесов, сообщив, что ему эту дочку родила Малфрида[67]. Девочка и впрямь была на него похожа, но он все равно никогда не выказывал при ней отцовских чувств, так просто, наблюдал порой за малышкой издали. Вот к сыновьям от Межаксевы он тепло родительское испытывал, гордился, какие они ладненькие и смышленые растут. Ольга их хорошо воспитает, взамен погибшей Межаксевы… но о Межаксеве сейчас думать не хотелось. Это ведь Поле Вне Града, и недалеко от того места, где сейчас стоял Свенельд, расположен курган, где и ее прах покоится.

Тем временем Малфрида все оглядела (как и видела-то в таком мраке? Ведьма!) и показала, куда снести всю поклажу – как мертвых, так и украшения. Люди Свенельда послушно принялись выполнять повеление. В низине между двух курганов уложили всех рядком, разложили на телах богатство и к возам поспешили, как будто подле волов им было спокойнее, чем возле этой странной боярыни Свенельда.

– Все, уходите! – властно приказала Малфрида.

Щелкнули бичи, засопели рогатые волы, послышался скрип телег и торопливый топот ног, приглушенное понукание. Однако Свенельд все же задержался. Приблизился к Малфриде, смотрел на ее слабо проступающий во мраке силуэт. Порыв ветра скинул с ее головы покрывало, разметал волосы. Она стояла и смотрела на него, прямая, как меч.

– Я, наверное, должен поблагодарить тебя, Малфутка.

– Должен, – почти весело отозвалась она. И через время сказала совсем иным тоном – задумчивым, чуть печальным: – Сперва я очень испугалась за тебя, хотела побороться с этим… Но сейчас я уже просто выполняю условия сделки. Клянусь самим Перуном Громовержцем – ты даже предположить не можешь, каковы эти условия. Но я уже дала слово и сдержу его. А теперь уходи!

Порыв ветра прошумел почти рядом, вновь сверкнула молния. Волосы Малфриды разлетелись, и, мерещилось, они шевелятся, будто живые. Темные глаза ведьмы казались огромными. А вот ее улыбка… В ней было нечто решительное и жутковатое. И все же, когда Свенельд уже отходил, спросил через плечо:

– А не страшно ли тебе? Может, мне лучше быть где-то поблизости. Я ведь… Знаешь, я ведь тоже кое на что способен.

– Знаю, мой витязь. Но уходи! Уходи!

В ее голосе чувствовалось раздражение, и он ушел.

Малфрида же спешила, ей надо было успеть до начала грозы. Она вынула из-за пояса маленький нож и стала спешно выводить полагающиеся знаки на земле вокруг мертвых тел древлян. Она вспомнила все, чему ее научили древлянские волхвы, однако опасалась, что в ней самой нет ни капли силы, чтобы заклинание подействовало. Одна надежда, что и голодный Кощей ждет своей жертвы и подношений. Вот у кого в услужении она оказалась. Ее учителя-волхвы такого и предположить не могли.