Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны Страница 31

И было то 20 седминика, червеня, липеца, сеченя, июля месяца, 1000 год.

И увидела Ждана, подняв глаза, что напротив нее стоит ее Медведко, христианским именем Емеля, что родился в 980 год. И был он сыном двух отцов: первый – медведь именем Дед, что сейчас стоял по пояс в озере и звал сына, и шерсть его была нагрета так, что тлела бы, если б не вода, куда он монотонно погружался с головой и потом опять поднимал свою бурую морду, облепленную травой и грязью, и глаза его были красны от дыма; и второй отец – волхв Волос. А мать Медведко Лета, что дымом, во имя спасения человеков, ушла в московское небо и сейчас кружила над Москвой-рекой и тоже искала Медведко, стараясь различить его в этом дыму, жаре и гари, среди трассирующих головней и веток, похожих на лет пуль в раннее утро четвертого октября 1993 год возле Белого дома на берегу Москвы-реки, когда кончился, слава богу, едва начавшись, русский бунт и почти наступила русская власть, что тысячу лет худо-бедно держала эту землю в регулярных ежовых рукавицах.

И забыл в этот миг Емеля, провалившись, и исчезнув, и растворясь в глазах Жданы, и крещение в Новом граде, северной столице варяжской Руси, и костер, в котором таяла и исчезала Лета, и долгое возвращение из Нового града в родные московские леса к Деду, и холодные счастливые зимы в родной Берлоге, и русский и медвежий бой, что обломал ему бока, налил и накачал звериными мускулами и звериной хваткой его тело. И только один Дедов завет не забыл до конца Медведко: вздохни глубоко, прежде чем мысль начнет жизнь – дай ей опору, воздух, и она будет летать, как птица, а не дашь – упадет, как камень, и будет мертва.

Вспомнил. Вздохнул. И сделал свой первый шаг навстречу Ждане по московской земле, что лежала меж двух вод, между берегом Москвы-реки и берегом озера, на большой поляне, которую топили каждую весну весенние дожди и разливы и почти высушивала июльская жара, оставляя на дне ил и меру воды, доходящую едва до горла стоящему в озере Деду. Место, знакомое каждому обывателю нынешней Москвы, что сейчас лежит меж обводным каналом и Москвой-рекой, рядом с «домом на набережной», хранителем тайн короткого и буднично-кровавого мгновенья русской истории, что еще не воспринимается как история, но как вспышки от выстрелов, которые полосовали пространство 7 ноября 1917 год меж Невой и «Зимним», чтобы сохранить империю в новом виде в новые времена. Ее слабый монарх именем Николай, нумером второй, вкупе с императрицей Александрой Федоровной и помогавшим им в этом со всей русской народной страстью Распутиным, с одной стороны, и дворянством – с другой, угробил, как могут угробить неловкие руки кувшин тонкого стекла, уронив его на мраморный пол. Это чернь за неимением прочих делателей восстанавливала в России единовластие, к которому страна единственно склонна из-за бесконечности простора своего и своеволия множества разных народов, населяющих ее, и многообразия вероисповеданий их.

Главы, в которых речь идет о правере земли московской, а также мимоходом рассказывается история этой земли за несколько десятков миллионов лет, именно земли, а не людей, которые, судя по последним раскопкам в Канаде, жили на земле миллионы лет назад вместе с Праящерами-Пращурами в додинозаврову эру, периодически погибая и исчезая вместе со своими цивилизациями, вероисповеданиями и богами

На самом берегу почти высохшего озера, куда не добрался пожар, отрезанный от поляны водой, меж Жданой и Емелей стоял храм, круглый, из сосны, с завершьем, лемехом крытый, а внутри – алтарный камень возле ног бога Велеса, на том самом месте, где через пять веков станет храм в честь русских святых Козьмы и Дамиана и где в свой черед пять веков ранее стоял храм Берегини, и проста была вера живущих за пять веков до Медведкова часа. Три завета знали и помнили Медведковы предки: мысли должны быть благи – и имело то имя благомыслия; и слово, выражающее мысли, должно быть тоже благим, и имело то имя благословия; и дела их, что завершали мысль, выраженную словом, тоже должны были быть благи, и имело то имя благодеяния.

А кто верил в упырей, чей храм стоял на другом берегу Москвы-реки, верили в зломыслие, злословие и злодеяние, но не все верящие ходили в храм упырей, часть их приносила жертву Берегине, тем самым внося смуту в каждого, кто верил в благодеяние, и в каждого, кто открыто верил в злодеяние, внушая им мысль, что так выгоднее, ибо злодей, верящий в злодеяние и выдававший себя за благодетеля, жил лучше, чем люди, приносящие открыто жертвы своим богам, вся история земли московской – подтверждение этой веры, включая как годы первые земли московской, так и последние – наши, века текущего.

И злодеи были гонимы, а благодетели – нищи. Прошло пять веков, и бог Род встал на место Берегини, оставив справа от себя мать Берегиню, а слева – дочь Берегиню, и праздники их были в день Девы Марии и матери Девы Марии.

И был бог Род главным для московского жителя, и родину свою он назвал родиной, и родителей он назвал родителями, и родню – родней, и место, где жил его род, назвал городом, и дети почитали родителей, и на том стоял московский мир, но те, кто открыто верил в упырей, перестали в них верить открыто, и проклято было злодеяние, но тайно верящих в злодеяние осталось множество, и все они ходили в один храм Рода, и когда храм этот назвали именем Велеса, так же ходили туда те и другие.

Вот в тени этого храма, если сорокаградусную жару можно назвать тенью, и встретил Емеля Ждану, и трава вокруг была желта. И крыша храма нависала над ними, как тень орла, что раскинул крылья, пытаясь взлететь в раскаленное небо. И были Ждана и Емеля малы по сравнению с храмом, хотя был мал Велесов храм по сравнению даже с церковью Козьмы и Дамиана и убрался бы весь в алтарную ее часть, где стоял жертвенник этого следующего вслед за Берегиней, Родом и Велесом бога.

Это если смотреть на полянку с севера, юга, востока и запада, а если подняться в пятую точку света, как поднимается вершина пирамиды над ее четырьмя сторонами основания, то с высоты времени и пространства можно было увидеть эту землю в первый божественный день ее творения за тьму лет до часа встречи Емели и Жданы.

А в первый божественный день начала русского летоисчисления на месте нынешней Полянки, и нынешнего Кремля, и нынешней Москвы, и всего, что лежало окрест, – была пространная долина, испещренная, как разбитое стекло, трещинами – ручьями, реками и речками, и речки те еще не имели будущие имена – Пехорка, Яуза, Москва, Серебрянка, Черторый, Неглинка…

И была Яуза-река как ствол священного дуба, а речки, реки и ручьи как малые и большие суки, сучья и ветви, и все они были не врозь, но вместе, а меж речек и ручьев были холмы, чтоб отделить их друг от друга, как небо отделяет ветви друг от друга, и Москва-река была мала, как сейчас Неглинка, как в свое время мал был русский народ среди народов других, когда три рода пришли на свободную землю от главной власти мира, на землю туземного рода чуди, смешавшись с ним, – род Рода – радимичи, род Словена – славяне и род из южных земель возле варяжского моря поздним именем Балтийского род Руса – русичей, и только после долгого варения и кипения в котле русской земли стал народом русским, но то случилось потом, во времена иные.

А до той поры во второй божественный день начала русского летоисчисления пришел на землю будущих чуди и россов, и словен, и русичей потоп, и русское море, покрыв водой своей и слив в одну воду все речки, ручьи и реки, сделало их морским дном, неразличимым человеческому глазу, – и воды Серебрянки, и Пехорки, и Яузы, и Москвы, и Черторыя, и Неглинки, и Нищенки, и Хапиловки. И Боровицкий холм, и Красный холм, и Вшивая горка, и три горы – Пресня, Введенская и Варварина тоже, а еще Московская и Страстная – стали тоже дно, как и московские реки, и там, где мы ходим, плавали рыбы, ползали морские чудища, и нерпы, выглядывая из моря, осматривали плоское бескрайнее пространство, не подозревая, что до них здесь были и после них здесь будут луга и травы, леса и болота, будут ходить звери и люди, и летать птицы, и потом – стоять Кремль, а возле – Манеж и прочие московские улицы.

И когда наступил третий божественный день, утром сковал эту землю лед, и стала она земля без воды – и стала она лед, и был тот лед до реки Оки, и растаял лед к полудню, и стала Москва-река больше, а река Яуза – меньше руслом, и второй лед сковал московскую землю, в божественный полдень, и был тот лед до Днепра, но растаял и он, и стала Москва-река почти как Москва-река, и стала Неглинка почти как Неглинка; когда растаял и этот лед, вечером, пришел третий лед, и не смог он двигаться дальше, но изнемог на московской земле, и когда растаял и он, и засветило солнце, и поднялась трава, и деревья стали густы и обширны, и Москва-река как Москва-река, и Неглинка как Неглинка, и Серебрянка как Серебрянка, и Яуза как Яуза, и Боровицкий холм как Боровицкий холм, и Красный холм как Красный холм, и Пресня как Пресня. Двинулся новый, четвертый лед в полночь, и дошел до Валдая, и не мог дойти до Москвы и тронуть ее леса, и луга, и болота, лишь холодом дохнул, и вымерли и березы, и осины, и тополя, а дубы, и ели, и сосны заполнили московские леса, совсем как племена, что вымирали, давая место тем, что могли выжить на новой земле, совсем как народы и Шумера, и Вавилона, и Египта, и Греции, и Рима слабели и чахли, давая место франкам, галлам, германцам и саксам, и Руси тож.