Леонид Латынин - Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны Страница 32

Но растаял и валдайский лед, вернулись в леса и береза, и осина, и тополь, и наступило время той земли и того часа, с которого начинается и московское время, и через 1000 лет на Полянке, напротив Боровицкого холма, на другом берегу Москвы-реки по хотенью природы, по повеленью пожара Ждана увидела Емелю глазами Жданы. И Емеля увидел Ждану глазами Емели, и каждый взгляд был как меж двух зеркал свеча в крещенскую ночь, и было это так…

Главы, повествующие об истории первого мгновения встречи Емели и Жданы

Время остановилось, и мгновение, за которое встретились взгляды Жданы и Емели, и каждый через открытую дверь глаз вошел внутрь души каждого, длилось более чем человеческую жизнь, и как для описания человеческой жизни достаточно слова, не говоря уже о странице книги, и не хватит всех библиотек мира, от Александрийской до библиотеки Грозного, Ленинской и Конгресса, утраченных и сущих, в которых хранятся или хранились прочитанные и непрочитанные книги, как и в земле найденные и ненайденные тексты, так и для описания и воспроизведения этого мгновения начала встречи не хватит и этой книги, и слов, произнесенных за всю историю жизни человеков этими человеками от их зенита – божественного слова и до их надира – неандертальского мычания, хотя можно и наоборот, ибо оппозиции меняют смыслы так же легко на обратные, как меняется цвет влаги в зависимости от цвета стекла, в которое налита эта влага, как индийский гаммированный крест свастики – знак плодородия и благоденствия – превращается в крест смерти и проклятия, стоит только Гитлеру сжечь в своих цивилизованных европейских печах половину просвещенной, но, судя по этим событиям, все же недопросвещенной Европы.

И в самом жалком, самом бессловесном, и самом убогом, и самом приблизительном, и самом нищем и кратком виде часть этого мгновения выглядит следующим образом, учитывая, что не менее убого описывать звезду Альфа из созвездия Большой Медведицы, по которой люди проверяют остроту зрения, словом звезда, зная, как выглядит звезда меньшая – Земля с ее уральским носом, глазами Атлантики и Тихого океана и ледяной седой шевелюрой Северного полюса; так вот, учитывая последнюю мысль, – часть мгновения, за которую встретились взгляды Жданы и Емели, приблизительно выглядит так…

И сначала воздух вокруг Жданы пришел в движение, ибо почувствовал приближение Медведко.

И потом Ждану охватил озноб, как будто из русской бани она вышла на холод, и потом глаза Жданы увидели силуэт Емели, который возник в дыму.

Похоже падающий самолет, вывалившись из облаков крохотной точкой, мгновенно вырастает на ваших глазах до размеров дракона.

И потом воздух души Жданы вздохнул Емелей, как будто втянул в себя запах траян-травы, которая живет только на Купалу в час пополуночи и от которой самые трезвые сходят с ума, и самые холодные горячи, как серные ключи Камчатки похожи на адов вечно кипящий, булькающий котел.

И потом сама душа Жданы встрепенулась, как привязанная к ветке птица, что только что угодила в силок, и стала рваться, будто пальцы Емели потянулись к ее перьям и ее крохотному теплому хрупкому тельцу.

И испуг Жданы дрожал птичьим булавочным сердечком, силясь разорвать тонкие нежные путы, и вдруг замер под теплым, нежным и влажным Емелиным взглядом.

И потом часть души Жданы, крохотная, как чашечка цветка иван-да-марьи в сравнении со всем светом, нагнула чуть вбок от прикосновения голову, как будто на нее пролился дождь.

Крупный.

Тяжелый.

Редкий.

Пульсирующий.

И только потом, как земля, что держит плотно и надежно, не боясь ветра, дующего вне ее, корни могучих дерев, а кроны этих дерев, вплетаясь и проникая в небо, связывают землю и небо крепче, чем дугу и оглобли хомут, все огромное пространство внутри Емели, окружавшее крохотные корни только ему одному, единственно судьбой назначенной самой крохотной доли души Жданы, приняло эти корни и сжало плотно, как однажды во сне, обвалившись, берлога сжала и засыпала тело Емели и Деда, и только Дедова сила вернула их весной на свет Божий.

И эта доля души Жданы, почувствовав прикосновение внутреннего пространства Емели, стала наливаться кровью и светом, как наливается кровью и светом восход на берегу Москвы-реки в окружении сон-травы, страх-травы, боль-травы и любовь-травы тоже.

Красная стекающая доля, отражающаяся в каждой росинке каждого лепестка, и ветки, и стебля, и листа такими радугами, в которой семь цветов всего лишь фон, как поле бумаги, на которой – …и протянула виновато две еле видимые руки… душа забытая моя…

И то, что было высоко и далеко, где-то за семью морями, за семью горами, за семью лесами, за семью замками, за семью стенами, и называлось размытым, столь же условным, приблизительным, как Дед – мед ведающий – именем, глаза Жданы потекли слезами, которые вынесли из нее все, что накопилось за годы беспамятства, как выносит весь хлам разлив, попавший в узкое горло распахнутых окон и дверей вместе со стенами дома, стоящего на пути бешеного течения, нечаянного, негаданного в своей прыти и размахе. Нежданного, но торящего, творящего и очищающего, священного, запоздалого и внезапного разлива, как весной 1999 год в Москве после апрельской бешеной многодневной жары – разлива Москвы-реки. Реки Матери-Медведицы.

А здесь, внутри, как в берлоге, наступал сон, божественный сон, и глаза закрылись побелу, ибо зрачки уже давно скатились со своего холма и лежали у подножья его, белеющего, как зубы негра или ледники в черной полярной ночи.

Встреча Емели со Жданой началась давно и внутри, и долго шла наружу, и неведомая нежность, словно туман в горах перед рассветом, словно заключенный, отпущенный на свободу, по спирали огромной винтовой лестницы, ведущей из катакомб на волю, текла вверх, начав свой путь со дна воздуха, окружавшего долю души Жданы и через эту толику – в душу, тело, глаза и руки Емели.

И тогда Ждана сняла с себя лохмотья, потом кожу, потом душу свою и стала тем, из чего Бог сотворил небо, и звезды, и землю и слепил человека.

И за ней то же сделал и Емеля, надел на себя нечто, и всю душу, и все тело, и, наконец, нож – его единственную одежду, в июльский Велесов день московского жертвенного пожара.

Главы, в которых Ждана и Емеля творят молитву встрече и любви в форме, жанре, кои присущи их языку и вере

И, не отводя от Емели глаз и всего, чем стала она, Ждана вошла в храм и встала перед огнем любви – тихим, медленным, невысоким, горящим у Велесовых ног огнем.

И здесь перед этим, уже не один раз усилиями человеков восставшим из пепла огнем встала на колени Ждана и молилась так:

– О, Род, бог рода отца моего, и Велес, бог рода матери моей. И Чур, прежний бог рода отца моего, и Мугай, прежний бог рода матери моей.

Не было слова, когда была мертва, и Дева-Речь оставила меня, Свет, и Карна, и Жля оставили меня, и Мокошь, и Берегиня-дева оставили меня, и дева Пятница забыла меня. И стали мои только ель вверху и внизу земля, слева ясень-свет, справа дуб-туман.

А верный друг мой, с кем венчали меня вкруг ракита-куста, ушел от меня в страну, где Чур живет, отец бога рода моего, и Мугай живет, отец бога рода матери моей, и отец матери моей именем Ставр, и мать матери моей именем Любава, и отец отца моего именем Людота, и мать матери моей именем Улыба, как меж двух зеркал, множа родом род свой, где светлее свет, водяней вода, земляней земля и небесней свод.

Где солнца але, снега беле, отца-матери любе, надежда моя летала да ко мне спустилась, и забыла я про ракитов куст и про всех людей, что знали меня, видели, да не ведали меня.

Я была в тебе, мать сыра земля, что взяла меня с охотою, против воли своей отпустила в мир, чтобы встретить то, что живет не здесь, и приходит раз, и не уходит вон. По сравненью с ней легкий пух – тяжел, острый ножик – туп, черный волос – бел, вся земля – мала.

По сравненью с ней тихий шепот – гром, белый свет – тьма, острый глаз – незряч, самый долгий омут – мель.

Да я вся сама – как лист на сырой земле, а вверху, с ветвей, смотрит главный Бог, что один на всех, что Богов древней, что земли старей и давнишней звезд; этот Бог – любовь.

То судьба моя, мой любимый муж, кого знаю я целый долгий миг, что длинней, чем жизнь, и светлей, чем день, и темней, чем ночь, и родней, чем род или родина, кто нашел меня в этот день огня, воскресил меня, я не я давно, я – оно, и он тоже стал не он, тоже стал – оно, чтоб плыла земля, как ладья в реке, чтоб летела речь белой утицей, чтоб катился дождь по моей груди, чтоб катился он по моим рукам, по моим губам, по моим плечам, чтоб упал, дымясь, на горящий храм, на горящий лес.

А когда пройдет и иссякнет весь, позабудь меня, мой любимый муж.

Когда первый лист молодой травы глянет, ввысь стремясь, и продлится жизнь, и взойдет опять и плакун-трава, и разрыв-трава, и трава-траян, и сон-трава, и трава-любовь, и страх-трава, и боль-трава, и трава-прилип, одолень-трава, все, что есть во мне, я тебе отдам, что не может быть, я тебе отдам, все слова мои, даже память всю без остаточка положу в тебя, мой любимый муж, как кладут в сундук, на дно глубокое, платье белое венчальное.