Юрий Безелянский - Страсти по Луне. Книга эссе, зарисовок и фантазий Страница 11

Странно видеть Кольцова в халате – ходящим по кабинету и диктующим свои фельетоны. Кажется, что это в детском театре. И на полках, как нарочно, яркие игрушки. Пишет он удивительно легко: диктует при других и в это время разговаривает о посторонних вещах…»

Еще одна дневниковая запись Корнея Чуковского, спустя 4 года – 22 ноября 1931 года:

«…Я к Кольцовым. Они тут же, в Доме правительства. Он принял меня дружески, любовно… Роскошь, в которой живет Кольцов, ошеломила меня. На столе десятки закусок. Четыре большие комнаты. Есть даже высшее достижение комфорта, почти недостижимое в Москве: приятная пустота в кабинете. Всего пять-шесть вещей, хотя хватило бы места для тридцати. Он только что вернулся из совхоза где-то на Украине. «Пустили на ветер столько-то центнеров хлеба. Пришлось сменить всю верхушку…»

Журналистская сила Кольцова была такова, что он мог снимать с работы. Примечательная деталь: он мог все… И это «все» дала ему советская власть. Она действительно предоставляла своим любимым бардам и трубадурам комфорт и наделяла их широкими полномочиями, требуя лишь одного: верного и неугасимого служения. Все это отлично понимал Кольцов. «Я пишу не для себя, – признавался он. – Мне холодно и одиноко в высоких одноместных башнях из слоновой кости, на гриппозных сквозняках мировой скорби. Я чувствую себя легко у людского жилья, там, где народ, где слышатся голоса, где пахнет дымом очагов, где строят, борются и любят. Я себя чувствую всегда в строю. Я себя чувствую всегда на службе. Отличное чувство».

«На службе» – это не проговорка. Это состояние души. И Кольцов, совершенно не кривя душою, служил режиму. Верно и преданно, но не аллилуйствуя при этом, не подхалимничая, не совершая никаких подлостей, однако все же служил и утверждал в своих публикациях, что советская власть – самая справедливая и самая лучшая. По молодости лет он верил в это истово и искренне (миллионы людей оказались обмануты лжепророками коммунизма, и Кольцов был одним из многих). Но с годами, конечно, приходило прозрение и понимание, что есть что и кто есть кто.

Он любил одесский анекдот о старом балигуле (извозчике), который ехидно спрашивает новичка, что тот будет делать, если в степи отвалится колесо и не окажется под рукой ни гвоздей, ни веревки. «А что же вы будете делать?» – спрашивает наконец пристыженный ученик, и старик отвечает: «Таки плохо».

Это была и позиция Кольцова: ситуацию не исправить, и поэтому остается вздохнуть: «Таки плохо».

Плохо было не только в большой политике, но и в творческой жизни при всем ее внешнем блеске. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург писал о Кольцове:

«История советской журналистики не знает более громкого имени, и слава его была заслуженной. Но, возведя публицистику на высоту, убедив читателей в том, что фельетон или очерк – искусство, он сам в это не верил. Не раз он говорил мне насмешливо и печально: “Другие напишут романы. А что от меня останется? Газетные статьи – однодневки. Даже историку они не очень-то понадобятся, ведь в статьях мы показываем не то, что происходит в Испании, а то, что в Испании должно было бы произойти…”».

Да, Кольцов понимал, что журналистика губит в нем писателя, что даже книга «Испанский дневник» слишком окрашена временем. Кстати, Испания стала для Кольцова вершиной его жизни, а дальше начался стремительный спуск. Молодому поколению следует, наверное, напомнить, что Советский Союз послал в горнило гражданской войны в Испании («чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать») лучших своих представителей, среди них был Михаил Кольцов, который, как и все остальные, сражался в Испании инкогнито, под вымышленным именем мексиканца Мигеля Мартинеса.

«Маленький, подвижный, смелый, умный до того, что ум становился для него обузой, Кольцов быстро разбирался в сложной обстановке, видел все прорехи и никогда не тешил себя иллюзиями», – вспоминает Эренбург.

Михаил Кольцов героически проявил себя в Испании. Вернулся «на коне», но быстро уловил, что на Родине что-то изменилось, что щупальца страха стали проникать почти в каждый дом. Он пережил 1937 год, но в 1938-м его взяли.

Кольцов был несколько еретичен в своих взглядах, но, с другой стороны, позволял ересь только себе, а инакомыслия со стороны друзей не терпел и просто боялся. Когда в декабре 1937-го Эренбург вернулся из Испании, журналист рассказал ему свеженький анекдот. Двое москвичей встречаются. Один делится новостью: «Взяли Теруэль». Другой спрашивает: «А жену?» Тут Кольцов заговорщицки спрашивал: «Смешно?»

Для непосвященных скажем: Теруэль – это город в Испании, который переходил от республиканцев к фашистам и обратно.

Что произошло дальше? Младший брат Кольцова художник Борис Ефимов вспоминает:

«Кольцов рассказывал мне о последней встрече со Сталиным. Миша докладывал о поездке в Испанию, об интербригадах. Беседа длилась три часа, и в конце ее Сталин стал вести себя странно – ерничал, гримасничал, называл Михаила на испанский манер Мигуэлем… А когда Кольцов уходил, остановил его в дверях и, прищурившись, спросил: «У вас есть пистолет?» Кольцов ответил, что есть. «А вы не думали из него застрелиться?» – «Нет, – ответил Кольцов. – Не думал». – «Вот и хорошо», – закончил разговор Хозяин.

Мы с Мишей всю ночь анализировали этот черный сталинский юмор. Утром Кольцову позвонил Клим Ворошилов, который присутствовал при беседе в Кремле. Успокоил: «Михаил Ефимович, вас любят и ценят». Но Миша был человеком сверхнаблюдательным, с очень развитой интуицией. Он сказал мне: «В глазах Хозяина я прочитал: больно прыток!»

Как я сейчас понимаю, Сталин намекал Кольцову на самоубийство. Предлагал «почетную смерть»: мол, придумаем красивую версию самоубийства, уйдешь из жизни героем, а не врагом народа…»

Такова версия Бориса Ефимова, и она очень убедительна. Кольцов не захотел уходить из жизни добровольно. Ему «помогли», обвинив в связи с немецкой шпионкой.

Конечно, это была чудовищная ложь. Даже чушь. Во-первых, не шпионка, а обычная журналистка, к тому же известная антифашистка. А во-вторых, не банальная связь, а настоящая, подлинная любовь. Пылкий Кольцов пылко полюбил немецкую журналистку Марию Остен (ее настоящая фамилия – Грессгенер). Вновь слово Борису Ефимову:

«У Миши случались летучие романы, но Мария была его последней и, как я понимаю, самой сильной любовью. Красавицей Марию не назовешь, но очень была легка, миловидна. Внешне – типичная немка: светловолосая, энергичная, точная в движениях, мыслях, словах…»

Встреча произошла летом 1932 года во время командировки Кольцова в Германию. Кольцов и Мария посмотрели друг на друга, взялись за руки, и все, что окружало их, мгновенно исчезло. Две половинки слились в одно целое. Чибис и Блондинка предались любви. Чибис и Блондинка – это шифрованные клички объектов (соответственно Михаила Кольцова и Марии Остен), которые находились под колпаком советской разведки. В архивах КГБ хранится донесение:

«СЕКРЕТНО: Нач-ку отдела, лично. Как уже ранее сообщал Зет, объект Чибис, после поездки в Рур, на двое суток выходил из-под наблюдения. Согласно предварительным данным, находился в Баварии, в пока еще не установленном месте, вместе с объектом Блондинка. Чибис согласовал с ЦК КПГ устройство Блондинки на работу в Журнал. 18 августа оба выехали в двухместном купе международного вагона экспрессом Берлин – Москва. Местопребывание Чибиса и Блондинки с 11-го по 13 августа выясняется. Рослый».

Эх, Рослый, Рослый, упорхнул от тебя Чибис и целых два дня провел со своей возлюбленной не под твоим «колпаком», а под чистым баварским небом.

Кольцов и Мария решили не расставаться, и Мария Остен приехала в Москву и стала работать собкором газеты «Дойче Центральцайтунг». У Марии был «пунктик»: она хотела иметь детей. «Иметь одного ребенка – радость, семерых детей – великое счастье», – говорила она. Но Кольцов не подарил ей ребенка, и тогда она привезла из Германии приемного сына – 10-летнего Губерта Лесте. Кольцову такой оборот дела понравился. «Никаких сантиментов тут нет, – объяснял он Корнею Чуковскому, – мы заставим этого мальчика писать дневник о Советской стране и через полгода издадим этот дневник, а мальчика отошлем в Германию. Заработаем».

Цинично? Возможно, но недаром журналистика считается второй древнейшей профессией. Мария Остен в 1935 году выпустила повесть «Герберт в стране чудес» – под редакцией Кольцова, со вступительной статьей Георгия Димитрова.

Итак, ситуация складывалась пикантная. В Москве обитали журналист № 1 Кольцов, его жена Елизавета Кольцова-Ротманова-Пестель и любимая женщина, немецкая журналистка Мария Грессгенер-Остен. Классический любовный треугольник в Советской стране, да не тайный, а вполне явный, на виду у всех.

Конечно, представлялся удобный повод взять Кольцова, что и было сделано. Впрочем, не будь этого повода, придумали бы что-либо иное. Кольцов для Сталина давно стал раздражителем: вождь не любил людей, которые слишком высовывались, становились знаменитыми, популярными в народе, а Кольцов был чрезмерно заметной фигурой, со своей биографией и деяниями. Еще студентом в 1917 году участвовал в аресте царских министров, штурмовал Зимний, подавлял Кронштадтский мятеж, проник в логово русской бело- гвардейщины в Париже – к генералу Шатилову, писал героические репортажи о героях-челюскинцах и летчиках, имел официальное звание летчика-наблюдателя, академик, депутат, орденоносец, – словом, полный перебор. Да, еще его очень ценила сестра Ленина, Мария Ильинична Ульянова, и называла ласково «нотр Мишель». Короче, послужил – хватит, можно и в расход.