Геннадий Прашкевич - Дэдо (сборник) Страница 11

Били его не то чтобы сильно, но как-то не по делу часто.

В конце концов, он дал правильные показания, полностью признав, что с незабываемого 1919 года состоит в контрреволюционной повстанческой организации. В ее составе активно боролся с Советской властью. Само собой, грубо вмешивался в вопросы военной стратегии, злобно клеветал на героев и вождей революции. Правда, на вопрос о членах организации Семен ответил: «Организация тайная, имен не знаю. А клички – это пожалуйста». И указал такие клички: Конь, Петух, Смородина, Березняк, и все такое прочее. Самые простые, чтобы запомнить и не запутаться. Выколачивая правду, следователь бил Семена так, чтобы попадать кулаком прямо в глаз бабе, вытатуированной на широкой спине. Поначалу Семен даже подумывал выдать поганого конюха Корякина, как главного организатора крупной повстанческой организации, но потом пожалел: не выдержит конюх в социалистической тюрьме, а он ведь не один, у него еще дура Верка. Да и пьет сильно.

Семену повезло.

За злобную контрреволюционную пропаганду, за активную вербовку членов в антисоветскую повстанческую организацию, за грубое вмешательство в дела военной стратегии СССР он получил (правда, сразу по нескольким пунктам статьи пятьдесят восьмой) всего шесть лет с последующим поражением в правах.

В Соловках Семену понравилось.

Тихие камеры (бывшие монашеские кельи), двор, круглые валуны, запах моря, влажного прелого леса – приятно дышать. Время от времени з/к считали по числу голов и гоняли на работу, но чаще з/к просто протирали штаны в камерах. От нечего делать уголовники (элемент, социально близкий народу) пытались навести в камере свой, понятный только им, порядок, но Семен и примкнувший к нему ученый горец Джабраил, попавший в Соловки за неловкую попытку продать Краснодарский край французам, так страшно ощерились на честного вора Птуху, что он пораженно сплюнул: «Ну, злой фраер пошел!»

Семена с Джабраилом не трогали, но на парашу в их адрес не скупились.

Чаше всего плели небылицы по поводу того, что с ними сделают в ближайшее время. На этой почве Семен с Джабраилом крепко сдружились. Оба были плечистые, сильные. Таких голыми руками не возьмешь.

Особенно нравились им не редкие, в общем, прогулки.

После грязных шконок, грубого мата, перестука деревянных ложек, вони кременчугской махры – в бывшем монастырском дворе хорошо дышалось. В небо вылезала ранняя звезда или случалось еще что-нибудь необычное, Джабраил вдохновлялся. Горячо говорил о первичности духа, о вторичности материи. Иногда наоборот. О чем тут спорить? – недоумевал Семен. Материя всегда материя, хоть на штуки бери, хоть на метры.

– Ты геройскому товарищу Буденному хотел карты запутать, теперь меня путаешь, – ворчал ученый горец.

Семен умиротворенно кивал.

Он подолгу смотрел на раннюю звезду, на колючую проволоку над каменными стенами, и странным ему казалось, что когда-то давным-давно, он уже тонул под этими звездами и тяжелая морская вода плескалась в Цусимском проливе… А потом ходил по океанам все под теми же звездами, искал свою маленькую сладкую сучку Жанну. Нашел, но любовь погибла, замерла, совсем, считай, увяла – напуганная грубостью женщины и ее одноногостью, к которой Семен оказался совершенно не готов. С особым омерзением Семен думал теперь о неизвестной египтянке, украшавшей его широкую спину. «Она хоть там… ничего?» – как-то откровенно спросил он Джабраила (вели з/к полураздетых из бани, и каждый в колонне нехорошо посматривал в сторону Семена). «Ну, стильная женщина, – уклончиво ответил ученый горец. – Ты разве не знаешь?»

Семен не знал.

Это же не он, а проклятый Дэдо крутил в Париже с египтянкой где-то на стороне, потому Жанна и вызверилась. Если бы такое вытворить на спине самого Дэдо, Жанна убила бы обоих сразу (и Дэдо, и египтянку) – одним ударом ножа. Помня о странной привлекательности египтянки (на нее даже следователь Шуткин клюнул), Семен в камере не раздевался. Если уж совсем донимала духота, скидывал рубашку, чтобы не истлела, и на шконку ложился брюхом вверх, чтобы проклятая египтянка (потная, а потому, еще более привлекательная), не бросалась в глаза.

А вот ученый горец Джабраил оказался из простых бесхитростных шкрабов.

Он преподавал пацанам физику, в школе его и взяли. На перемене вернулся из шестой группы в учительский кабинет, а там сидели два командира в форме. Один вежливо сказал: «Давайте пройдемте, гражданин, пожалуйста», а второй так же вежливо кивнул: «Возьмите все ваши книги и тетради с собой, гражданин». – «Все-все?» – как бы не понял Джабраил, но хитрить ему не дали: «Дважды не повторяем!»

Все же толстую общую тетрадь, заполненную специальными математическими формулами и текстами, понятными только ему, ученый горец тайком оставил в столе в учительском кабинете, – пусть валяется. Никто на исписанную тетрадь не позарится, а он (так думал) скоро вернется. Не будут же самого обыкновенного шкраба держать на Лубянке целую неделю, тут налицо недоразумение.

О таком своем решении (оставить тетрадь в столе) Джабраил сильно пожалел, когда узнал, что ему, да, да, ему, простому школьному работнику, вменяется в вину злостная контрреволюционная пропаганда, а так же попытка толкнуть французам благодатный южный край (он там работал когда-то) вместе с ничего не подозревающими краснодарцами. По известной статье 58 (часть вторая) и по той же статье (часть одиннадцатая) УК РСФСР Джабраил получил причитающиеся ему шесть лет.

Если честно, то не так уж много.

И все равно (понимал) не могла его тетрадь пролежать в учительском столе столько.

А тетрадь эта была совсем не простая. Будучи толковым преподавателем, Джабраил перепахал всю доступную ему современную физическую литературу. Его с детства интересовал мир и люди в нем.

– Вот ты, например, много читал? – спросил он Семена, когда гуляли по монастырскому дворику, отмахиваясь от комаров.

– Само собой. Газеты. «Радио всем».

– И это все?

– А что еще надо?

Ученый горец укоризненно качал головой.

Сам он к моменту отсидки прочел всю доступную ему современную литературу по физике. И на русском языке, и на английском, и на немецком. Семен хотел задать Джабраилу какой-нибудь вопрос по-немецки или по-английски, но не решился. Еще, правда, примут за шпионов. Да и присмотреться надо к человеку. С этим Джабраилом (как и с ним самим), как ни крути, вышло чистое недоразумение. По большому счету должны были отправить ученого горца в Академию наук СССР, а отправили в Соловки. Джабраил ничего не украл, никого не убил, он даже не вмешивался в военную стратегию, не путал военные планы товарищей Буденного и Сталина. Он даже никого не обвинил в незнании специального предмета физики, хотя специалисты от него отмахивались. Огромный научный труд, написанный им за пару летних месяцев, проведенных в поселке Крестовка под Москвой, Джабраил назвал: «Принципиально новая теория физики на основе шестидесяти новейших фундаментальных открытий». Самым важным из шестидесяти описываемых в труде новых открытий Джабраил считал открытие (теоретическое) новой фундаментальной частицы – электрино. На эту частицу приходится, считал он, не менее пятидесяти процентов заряда каждого атома и около 98.83 процента их массы. Единственное, в чем Джабраил давал некоторую поблажку современной науке, – скрепя сердце согласился на существование электрона. Никаких других частиц, считал он, в природе не существует. Академики Иоффе и Рождественский сильно заблуждаются, весь мир состоит только из электронов и электрино, а все остальные так называемые элементарные частицы всего лишь дьявольское наваждение – мелкие осколки указанных Джабраилом элементарных частиц.

Когда Джабраил встретился с академиком Иоффе, тот ужаснулся.

Да и не мог не ужаснуться знаменитый академик, решившись на встречу с физиком-энтузиастом: ведь открытие Джабраила полностью перекраивало весь мир. Благодаря открытию ученого горца в физике теперь не оставалось никаких спорных вопросов, тема происхождения и строения мира закрывалась раз и навсегда. Не оставалось никаких вопросов в строении атома, в валентности, во взаимодействии между молекулами, наконец, в гравитация.

«А чем вы, собственно, занимаетесь?» – спросил ужаснувшийся академик.

И Джабраил, уверенный, что его тут же возьмут в специальную закрытую лабораторию, ответил: «Преподаю физику в школе. А летом выращиваю цыплят в деревне Крестовке».

«Вкусные цыплята?»

«Я вас угощу».

«Спасибо, не надо», – вежливо отказался академик.

Но не сдержал любопытства (все же учился у самого Рентгена): «А физику вы как преподаете?»

«По собственным формулам».

«Значит, в Москве уже есть школа, в которой ученики познают, ну, скажем так, не совсем традиционную физику?»