Пустой человек - Юрий Мори Страница 11

– Стой! – кричит стекольщик. Бежит, задыхаясь, сплевывает на бегу. Чувствует, как начинает колоть в правом боку, как все прожитые годы наваливаются на спину – куда тяжелее привычной стопки зеркал. – Не подходи к нему! Нельзя!!!

Я слышу крик за спиной. Даже не оборачиваясь, узнаю и голос. Но мне сейчас не до него. Дикая идея защититься осколками лопнувших зеркал от призраков сработала, но дорога вывела меня вместо трассы к райцентру в лес, словно я пошел не в ту сторону. Плевать, я знаю путь к людям и через лес, зря, что ли, всю жизнь здесь прожил. Лишь бы не съели по дороге.

– Не подходи к дубу! – крикнул за спиной стекольщик. Голос все ближе.

Ага… Значит именно этого и боятся его хозяева? Я рад, что пришел в лес. Надо было идти раньше, когда была жива мама, но я слишком долго соображал. Мучительно долго.

Бывшее дерево, аккуратно распиленное на толстые чурбаки, лежит в стороне. Отец, при всех его недостатках, мужик был старательный. Груда веток чуть дальше. Вон заросшие грязью санки, на которых виднеется рукоять бензопилы. Где же он сам, где? Не мог он все бросить и убежать, техника денег стоит.

– Федька? Смелый ты у меня…

Наконец-тоя вижу отца, и от ужаса у меня подгибаются колени. Звеня приклеенными и наспех пришитыми кусками зеркал, я едва не падаю в густую весеннюю грязь у мощных корней дуба. К ногам отца, которых у него больше нет.

Его призрачная как туман фигура стелется над потемневшим за зиму спилом, словно он по пояс врос в остатки уничтоженного им дерева.

– Батя?.. – я чудом удержался на ногах, схватившись рукой за могучий пень. – Что нам теперь делать?!

– Не знаю, – вздыхает отец и вытирает рукой лоб. Рукава его свитера закатаны по локоть, словно он только что закончил работу. Куртки нет, наверное, так и валяется где-то там, на санках. – Я всех подвел. Всю деревню. Денег, дурак, хотел срубить по-простому. Тебе вот, да и Машке что-нибудь купить…

– Уходи отсюда! – хватает меня за плечо стекольщик. Добежал все-таки. – Домой, говорящая еда!

Я пытаюсь вырваться, но это бесполезно: хватка у пастуха людей мертвая. Дергаюсь под пристальным взглядом отца, но ничего не выходит.

– Слава Богу, успел, – ворчливо говорит еще один знакомый голос за спиной. – Пусти паренька, дылда!

Осколки зеркала, наклеенные будто погоны на плечах, впиваются мне в кожу. Стекольщик держит за плечи обеими руками, давит сверху, словно пытается заставить упасть на колени.

– Иди отсюда, бродяга! – не отпуская меня, цедит мой мучитель. Голос у него спокойный, презрительный. Такое ощущение, что он не говорит, а вещает, как динамик радио.

– Эх, жизнь моя жестянка… – отвечает Белый. Грустно так говорит, будто рассказывает о смерти кого-то близкого, до боли родного. – Ведь клялся же больше никогда…

Слышен негромкий удар, как если бы человека хлопнули по плечу. Или дружески, но сильно ткнули кулаком в спину.

Хватка на моих плечах ослабевает, будто стекольщику стало не до того. Может и на самом деле так: он закашливается и совсем отпускает меня, пальцы соскальзывают с плеч.

Я оборачиваюсь, думая, что уткнусь ему в пропахшую табаком бороду, но стекольщик уже падает на спину, захлебываясь выступившими на губах кровавыми пузырями. За ним стоит Белый – немного смешной, в криво натянутой вязаной шапочке и неизменной куртке с дырками на локтях. В руке он держит один из маминых кухонных ножей – тот, что с длинным лезвием. И когда успел стянуть, даже непонятно, мама строго следила за утварью.

– Так надо, Федор, – задумчиво говорит бродяга и вытирает нож о рукав, оставляя на и так грязной куртке свежую бурую полосу. – Отмолю. Где один, там и двое.

Рука у него тоже в крови, но он не обращает внимания.

За моей спиной громко вздыхает отец, я резко оборачиваюсь и вижу, что его силуэт, казалось бы навсегда спаянный с пнем, начинает растворяться в воздухе. Где-то далеко за лесом, пробиваясь через узорную вязь веток, начинает светиться небо. Я уже забыл, как это бывает – солнце встает.

Над нами слышится ровный гул. Десятки, сотни темных устрашающих силуэтов кружатся гигантской, нацеленной на остатки дерева воронкой, будто всасывающей их, вминающей в пень дуба. Теперь слышно, что они кричат: все сразу, громко, неразборчиво. Так кричит больная скотина, ведь не может объяснить, где болит.

Я знаю, что бояться больше нечего. Они уходят. Стекольщика больше нет, и почему-то для Них это очень важно. Без него нечто разладилось, сломалось.

– Как же я так, а? Снова… – бормочет Белый. – И вроде опять все правильно сделал, прости Господи. Как нам всем выйти из этого круга?..

А я смотрю на восходящее солнце, которое не могут закрыть остатки этой страшной летучей армады. Мне кажется, что я вижу среди черных силуэтов один белый, в светлых рубашке и брюках, в растоптанных века назад сандалиях. Он никуда не спешит, просто парит в высоте и смотрит мимо меня. Вниз. На нелепого человека в вязаной шапочке.

На черных крыльях

В углу подвала, под сплетением ржавых труб, возится человек. Фыркает. Плюет и бормочет невнятное. Луч света из забитого досками окна под потолком разбудил не только меня – значит, здравствуй, новый день.

Аллилуйя, как сказал бы тот, кто верит. Хвалите Йах. Но ведь – нет здесь таких.

– …твою мать! – подтверждает мой настрой хриплый голос. Слишком писклявый для Виктора Степановича, стало быть, Пашка продрал глаза первым. – С-с-сука…

– Не шуми.

– Да какая… Я руку отлежал! Вообще не чую, как резиновая. Шланг, прикинь?

Прикидывать нет никакого желания. Здесь вообще туговато с желаниями, остались одни шевелящиеся черви в памяти, никак не складывающиеся в стройную картинку. Словно в яму смотришь, а они – там.

Условно живы. До ближайшей рыбалки.

Я сбрасываю пахнущее мышами одеяло и встаю. Запах пугливых зверьков, в котором нет мускуса хищников – только ужас бытия – преследует меня повсюду. В здравом уме такой накидкой пользоваться не станешь, но очень уж холодно ночью. Да и кто сказал, что мы не больны на голову? Диагноз здесь ставить некому. Нечем. Незачем.

Степаныч кашляет: разбудили.

– Что… сегодня? – скрипит старик, садясь в груде тряпок. Седые редкие