Пустой человек - Юрий Мори Страница 12

– Тебе день недели интересен? – хмыкает Пашка. Он стоит, задрав голову к окошку, дергая кадыком на давно небритой шее, словно пьет свет, не забывая разминать затекшую руку пальцами здоровой. – Или меню на завтрак?

Где-то снаружи кричит птица. Громко, болезненно: это ее парень и слушает. Или мне показалось, и там никого нет? Свет слишком яркий и слишком черный, чтобы в нем уцелели птицы.

– Омары и бургундское, как обычно, – смеюсь я.

Грустный смех, без радости и надежды, будто дурная привычка. Мучительно хочется кофе. Полцарства за коня, которого я легко обменял бы на мешок кофе. Мешочек. Горсть.

Но у меня нет половины царства. Ни у кого из нас нет такой роскоши, иначе менялись бы вовсю и без остановки.

Шило на мыло, часы на трусы.

– Дебил ты, Пашка, – отзывается Степаныч. – Да и ты, Аркан, не лучше. Хотя бургундского я бы накатил…

Старик, кряхтя, встает и смотрит на меня красными воспаленными глазами. Неладно с ним, который день неладно. С самого начала.

– Болит? – сочувственно спрашиваю я.

– Да не то, чтобы… – Он снова кашляет и сплевывает красным на сырые доски пола.

Раньше бы я решил, что он скоро загнется. Начал бы нервничать – мол, пора вести к врачу, хотя куда идти – непонятно; спасем же, друзья, человеческую жизнь…

Шире круг и тверже шаг.

Но – привык. День сурка в части места жительства и нашего состояния. Так что теперь и не беспокоюсь особо, не мои проблемы. Вообще не проблемы, просто условия чужой задачи, написанной на скомканном тетрадном листе с красной оценкой в углу.

Где-то далеко, будто отвечая на незаданные вопросы, начинают гулко бить орудия. Им отвечают. Не сразу и вразнобой, но стучат батареи противника.

Так и живем, если это вообще жизнь. Если это – вообще пушки, в чем я тоже сомневаюсь. Но звук похожий, уж мне ли не знать.

– Что сегодня? – снова спрашивает старик. – Снова прятаться? Казнить? Миловать?

Земля дрожит под ногами. Со стен летят мелкие куски штукатурки, бетонная плита сверху, с ветвистой трещиной, осыпает нас троих песком.

– Сегодня вам нужно выйти наружу, – вовсе не пискляво, хорошо поставленным бархатным голосом заявляет Пашка.

Так мог бы говорить Синатра, окажись он чужой волей в этом странном месте и овладей русским, разумеется. Красивый голос.

– Пресветлый, ты хоть скажи, за что нам это все? – стонет в ответ Степаныч, но поздно: Пашка уже хлопает длинными, почти девчачьими ресницами и смотрит на нас. По очереди. Недоуменно.

– Что я сказал? – пищит он. – А? Что?!

– Типа сегодня надо туда, – ворчу я в ответ.

Ненавижу эту беспомощность. Любой из нас – всего-навсего говорящая голова для неведомого существа. Или многих существ – здесь мнения расходятся. Голоса ведь тоже разные, я, например, говорю низким утробным басом, если друзья не врут. Но время от времени – каждого из нас накрывает это чревовещание. А потом болят виски, затылок, и ни слова не помнишь из сказанного.

Вроде, как и не ты говорил. Да так и есть.

– А-а-а… Да что толку! – машет здоровой рукой Пашка. Вторая так и висит пока плетью. Новое испытание, что ли у него? Мелковато как–то. – Куда не пойди, завтра снова здесь. И не помним ничего.

Вот это верно. Дни весь этот месяц были разными, солнечными и дождливыми, проведенными здесь и за стенами подвала, наполненными надеждой и отчаянием, но с утра – да. Мы исправно просыпаемся тут. В том же составе. Под теми же одеялами, пахнущими мышами, которых – кстати говоря – никто ни разу не видел.

Месяц ли? Я не уверен. Возможно, год. Два. Сотня тысяч.

Омары и бургундское переносятся на неопределенный срок. Да и не нужны они нам. Даже жажда кофе остается всего лишь фантомной болью. Ни воды, ни пищи. Ради интереса я проверял – воздух нам тоже не нужен. Унылое занятие, проверять – не задохнешься ли ты.

Еще печальнее убедиться, что нет. Не задохнусь.

Можно не обращать внимания на приказ. Или нарочно не послушаться, ответ один: сперва сам говоривший чужим голосом впадает в странное болезненное оцепенение, а потом и остальные. Если разделиться – эффект тот же. Мы за это время успели проверить самые разнообразные идеи, но боль – это все что у нас осталось, раз уж больше нет радости. А боли хотелось бы избежать. Боль и ночной холод – все, что нам осталось из ощущений.

Я сказал «время»? Вот тоже – не убежден. Но как-то называть этот процесс необходимо, раз уж он происходит.

– Башка болит… – растерянно говорит Пашка. – А рука так и висит, сука. Совсем не чувствую.

– Пройдет. Завтра – уж точно, – подходит к нам Степаныч. И улыбается пеньками сгнивших до моего рождения зубов.

Я катаю на языке это «завтра» как горькую конфету. Беззвучно. До боли в деснах.

Теперь мы стоим рядом, разные, но… похожие. Знающие друг о друге все, что могут рассказать три мужика, пойманные в янтарь совместного пребывания. Вместе. Постоянно. Как в тюрьме или казарме, откуда нет выхода.

– Пора? – пищит Пашка.

– Пора… – задумчиво соглашается старик.

– Да будет так, – не молчу и я.

На самом деле нас зовут не так. Нас вообще не зовут, нами управляют эти голоса. Но привычка – надо же как-то обращаться друг к другу здесь, в подвале.

Нас нет, но мы есть.

Я могу сейчас ударить Пашку – вряд ли он рискнет ответить, труслив. И у него будут синяки, а из рассеченной губы потечет кровь. Темная, маслянистая в свете из окна. И он будет плакать. Или ругаться. А Степаныч попробует заступиться, но… Мы все уже проходили раньше.

– Не надо, Аркан… – шепчет Пашка.

На лице у него застыло странное выражение. Смесь боли, ужаса и облегчения – да-да! Самое страшное уже случилось, теперь мы питаемся отражениями пережитого. Да и не буду я его бить.

Мы – все трое – затягиваем странную песню. В ней нет слов, только отчаяние и стон. Молитва? Я бы не стал бросаться этим словом в нашем жилище. Звук становится зримым, выпуклым, будто мы надуваем плотные резиновые пузыри, которые растут, сталкиваются между собой, звенят от напряжения, ветвясь подобно кактусам короткими кривыми отростками, обрастают иглами, выступами и лезвиями.

Я уже не вижу своих спутников. Не вижу света. Все пространство заполнено тревогой, скрежетом и тоской по несбывшемуся.

Впрочем, как обычно.

Наши голоса сплетаются в огромную струну, в канат, на