Геннадий Прашкевич - Дэдо (сборник) Страница 2

Запылал «Александр III»…

Когда за головного остался броненосец «Бородино», японцы сосредоточили весь огонь на нем. Казалось, удары тысячепудовых молотов обрушились на содрогающийся корабль. Броненосец запылал сразу весь, как деревенская изба. Горели кают-компания, адмиральские помещения, ростры, кормовые мостики, на которых рвались сорокасемимиллиметровые патроны. Горела мягкая и деревянная мебель. Горели пластыри, койки, матрацы. Горели мешки, парусиновая изоляция паровых труб, краска на переборках, шпаклевка. Языки пламени дотягивались до марса грот-мачты. Едкий дым, смешанный с пороховыми газами, через вентиляцию проникал даже в нижние отделения. Марсовой Юшин, работая у орудия, не успевал откашливаться. На его глазах убило осколком поручика Беннигсена. Когда с трапа сбежал встрепанный сигнальщик и бешено заорал: «Где офицеры?», Юшин прохрипел в ответ: «Вот один валяется». И сам так же бешено заорал: «Что наверху?» – «Наверху начальства никого не осталось! Некому командовать кораблем».

Когда орудие отказало, Юшин бросился наверх.

Пробегая мимо каюты старшего офицера, остановился.

Старший офицер Макаров однажды остановил Семена и ласково ему сказал: «Не нравится мне, матрос, что бодрости в тебе так много». Но вообще о старшем офицере Семен ничего плохого не думал и был здорово испуган, увидев его каюту. Наружную переборку полностью снесло взрывом, но на противоположной стене чудом держалась фотография броненосца «Бородино». Свет падал так странно, что боевой корабль казался горящим и на фотографии.

Пока работали машины, «Бородино», весь в огне, шел по румбу, заложенному последним убитым офицером, а значит, вся русская эскадра, несмотря на то, что на других кораблях оставались еще и капитаны, и старшие офицеры, послушно тянулась за пылающим броненосцем. Иначе и быть не могло. Задолго до боя командующий 2‑й Тихоокеанской эскадрой адмирал Рожественский отдал категорический приказ: при выходе из строя головного корабля, эскадру ведет следующий мателот.

«Спасайся! Спасайся!»

Юшин бросился к трапу, ведущему на палубу.

И тут же с грохотом сверкнула ослепительная молния.

Марсового подбросило вверх, он ударился плечом о палубу.

Вскочив, с ужасом увидел у своих ног оторванную человеческую голову. Даже вскинул вверх руки: его это голова или чужая? Орудия на палубе были разбиты, вылетели из цапф, жадный огонь стремительно рвался к груде патронов, недавно поднятых из погреба.

«Беги на корму, браток!»

Пробираться по горящему кораблю оказалось неимоверно трудно.

На каждом шагу валялись куски искореженного железа, опрокинутые, разбитые взрывами переборки. В нелепых позах застыли в переходах трупы. Пороховыми газами разъедало слезящиеся глаза. На батарейной палубе Семен живых людей никого не увидел и содрогнулся от мысли, что, возможно, остался совсем один.

Окликая братков, не слыша ответов, Семен взбежал на верхнюю палубу.

Смеркалось. Крен на правый борт увеличился. Мачты броненосца давно снесло, дымовые трубы едва держались, кормовой мостик опрокинуло. По правому траверзу еле просматривался сквозь мглу взметаемых в воздух брызг и осколков броненосец «Орел», с кормы до носа окутанный черным ужасным дымом.

В какой-то оторопи Юшин бросился обратно в носовой каземат, но и там никого не нашел. Понимая, что не должна вся эскадра тащиться за мертвым, в сущности, кораблем, он снова вылез на верхнюю палубу. В этот миг броненосец страшно содрогнулся сразу от нескольких прямых попаданий и резко повалился на правый борт.

В открытые орудийные порты хлынула ледяная вода.

Очнулся Юшин от холода.

Прямо перед ним над вспененной качающейся морской водой чудовищным ослизлым горбом возвышалось мрачное днище его перевернувшегося броненосца. Огромные винты работали, вода бурлила, тут и там мелькали головы кричащих моряков. Кто-то вскарабкался на мрачный горб и протянул руку Юшину, но марсового волной отнесло в сторону.

Как в страшном сне, Юшин видел пылающие русские броненосцы.

Грохотало небо, грохотал пролив. Огненные смерчи пронизывали воздух.

К длинным серым волнам прилипали клочья дыма, раскачивались вместе с ними. «Николай I», играя светом фонарей системы Табулевича, увеличил ход, пытаясь встать во главе эскадры. За ним шли объятые огнем «Апраксин», «Сенявин», «Ушаков», «Сисой Великий» и «Наварин». Последним прошел узнанный Юшиным по силуэту крейсер «Нахимов», странно безмолвный, сильно отстающий.

Вцепившись в обломки рангоута, Юшин жадно всматривался в сумерки.

Холодные волны Цусимского пролива швыряли марсового то вниз, то вверх.

Вдали совсем уже нестрашно вспыхивали огоньки выстрелов. Волнующаяся вода ломалась, как зелень бутылочного стекла. Вот не купил краски, в полуобмороке ругал себя Юшин, а мог, мог. Сейчас нарисовал бы такое. Только в час ночи, сказано в известной хронике, команда японского миноносца выловила из воды голого человека. Как оказалось, из девятисот человек экипажа броненосца «Бородино» в живых остался только марсовой Семен Юшин.

Японский плен повлиял на характер Юшина.

В лагере для военнопленных он подружился с баталером Новиковым.

«Лучше бы этот самурай прикончил нашего Николашку, – ругался боевой баталер, поминая японского полицейского Тсуду Санца, на улице Кокара сабелькой когда-то ударившего посетившего Японию цесаревича, будущего русского царя. – Смотришь, сейчас бы и войны не было».

В августе 1905 года Россия все же заключила мир, но с отправкой военнопленных на родину ответственные русские чиновники не спешили. Им не хотелось вливать прошедших огонь и воду людей в ряды и без того всем недовольных сограждан. Из небольшого городка Кумамоту, где располагались лагеря, русских матросов и офицеров перевели в Нагасаки, – сюда должен был придти за ними пароход Добровольного флота «Владимир». От нечего делать Семен Юшин с точностью до дня подсчитал, что в октябре 1904 года он отправился в поход на восток, чтобы наказать микадо за неуважение к русскому флагу, и вот только в январе 1906 года собирается вернуться. Хорошо, что к этому времени правительство России выдало морякам береговое жалованье и морское довольствие. Да еще за доблесть в бою каждый получил дубленый полушубок, папаху и валенки.

Папаху и валенки Семен пропил, но полушубок держал при себе.

И полученные деньги тратить не торопился. Все же деньги были хорошие, нет слов. Ни до ни после Семен уже никогда таких денег не видел. Ждал с нетерпением: вот в России уволится с флота, купит в деревне добротный дом и корову.

Раз Господь уберег в бою, значит и потом не обидит.

Все, наверное, так бы и получилось, но однажды на островке Катабоко, защищающем бухту Нагасаки от свежих морских ветров, поддавший хорошо баталер Новиков затащил Семена в маленькую японскую деревеньку Иноса, хорошо известную русским морякам. Еще за много лет до войны русское правительство купило здесь клочок неуютной скалистой земли, на котором вырос целый городок – шлюпочный сарай, поделочные мастерские, госпиталь, прекрасное здание морского собрания, где офицеры, а иногда и нижние чины (в знак особого поощрения) могли сразиться в бильярд или посидеть в библиотеке. Рядом, в недорогой гостинице «Нева», свили гнездышко проститутки. На узких улочках раздавалась русская, японская, английская, китайская, даже голландская речь. Детальное знакомство с прелестями деревеньки Иноса закончилось для Семена тем, что он горячо влюбился в некую Жанну, прибывшую сюда подработать аж из самого Парижа.

Корабельный инженер В. П. Костенко, встречавший Семена в плену, позже так написал. «С броненосца «Бородино» был подобран японским миноносцем марсовый Юшин, который пробыл в воде несколько часов, держась за связку шлюпочных весел. Когда мы увидели его, то невольная дрожь пробежала по телу. Казалось, в его глазах навсегда запечатлелся ужас пережитых им потрясений и он утерял всякую радость и ощущение жизни. Он в полном смысле имел вид выходца с того света».

Инженер несколько преувеличивал.

Марсовой Юшин быстро пришел в себя.

Радуясь жизни, валялся иногда с Жанной в постели.

Тоскующая по дому француженка, не умолкая, бормотала, нашептывала о своей далекой стране. Поначалу Семену французская речь казалась нелепым горловым клёкотом, полным неясных носовых звуков. Одно время он считал, что Жанна, наверное, просто простужена или с носом у нее непорядок, даже предлагал клетчатый носовой платок, но потом привык, начал различать отдельные слова, вообще многому научился. А Жанна продолжала думать, что русский матрос французского языка как не понимал, так и не понимает. Добрый от природы, Семен не показывал своих знаний, чтобы уберечь француженку от душевных травм. К тому же, с каждым днем Жанна нравилась ему все больше и больше.