Геннадий Прашкевич - Дэдо (сборник) Страница 3

Ну, а шепот картавый… Так мало ли…

Ну, шепчет о каком-то сумасшедшем доме… Дескать, никак невозможно в таком доме жить… А тетушка Розали приобрела большие стулья, мраморные столы и кухонную утварь за сорок пять франков, теперь подает в этом сумасшедшем доме наваристый суп, пикантные сыры, закуски и непременное «блюдо дня», ею же изобретенное. И никогда не подает гостям добавки. Будучи социалисткой, сразу начинает орать, что не потерпит, чтобы какой-нибудь наглец съедал в ее домашнем кафе больше, чем на пять франков. «Соваж, дикари!» – так ругается.

Неизвестная тетушка Розали казалась Семену дурой. И такими же дураками казались Семену постоянные гости сумасшедшего дома: некий Дэдо (грузин, может?), приятель Жанны, и еще один ее приятель, имя которого Семен не запомнил. Неясно, чем они там у Жанны занимались. Ну, выпивали, это понятно. А потом?

– Они сумасшедшие? – не выдержал однажды Семен.

– Они художники, – гордо ответила Жанна. Она сама теперь немного говорила по-русски. – Их ждет большая слава. Может, слава уже пришла к ним, а я все еще сижу в Японии.

И тревожно спрашивала:

– Ты знаешь, что такое слава?

– Конечно, – вспоминал Семен. – На крейсере «Нахимов» служил комендор Ляшко. Он мог за раз выпить литр белой и не закосеть.

– Это слава, – соглашалась, подумав, Жанна. – Но маленькая.

И поясняла:

– Большая слава – это когда тебя ругают в газетах.

– Знаю, – кивал Семен. – Когда кочегар Ищенко с «Авроры» снес топором голову своему дракону, боцману, его ругали во всех газетах. Но я тебе так скажу. Я сам, к примеру. Ну, такое дело. Поднимаю сто восемьдесят килограммов. Одним пальцем.

– Каким именно? – интересовалась Жанна.

Семен краснел:

– Средним.

– Это тоже слава, – ласково соглашалась Жанна.

Она была маленькая и сладкая. И груди приходились по ладони Семена.

– Но я говорю о художниках, – непременно уточняла она. – Художники рисуют картинки, которые потом не могут продать. Они так хорошо могут изобразить бифштекс, что потекут слюнки. Правда, сыт им не будешь. У Дэдо франки бывают так редко, что в Люксембургском саду он ищет общую скамейку, а не садится на платные стулья, как я люблю. Когда художники нюхают эфир, запах над мастерскими стоит такой, что любопытным соседям приходится объяснять, что так пахнет выдержанная абрикосовая настойка. В Париже всего за тридцать сантимов можно купить в аптеке бутыль эфира, – хвасталась Жанна. – Эфир хорошо усыпляет и не сковывает движений. Видишь много снов с чудесными сновидениями. Правда, потом все болит.

Семен слушал и кивал.

Рука его покоилась на нежной груди Жанны.

У Жанны были огромные обволакивающие глаза, взгляд чудесный, но несколько исподлобья, как у красивой сучки, капризные мягкие губы, и с Семеном она никогда не капризничала. Он даже к художникам ее не ревновал. Они же сумасшедшие. Тот же Дэдо, к примеру. В ресторане Дэдо всегда заказывает рыбу, но не одну большую, как это делают все, а сразу много – маленьких. Как правило, их подают хорошо посоленными и поперченными, но, берясь за еду, Дэдо все равно густо посыпает их перцем и солью, так ему кажется вкуснее. Еще он постоянно таскает с собой какую-то книгу (Жанна не помнила – какую) и постоянно бормочет: «Белые волосы, белый плащ…»

– Ты знаешь, что такое стихи? – умелые пальчики Жанны начинали сладкую любовную игру, и Семену только и приходилось выдыхать обречено: «Конечно», хотя представление о стихах не шло у него дальше подлых частушек, которые на затонувшем «Бородино» сочинял кок Лаврешка.

Прижимаясь к Семену, Жанна нашептывала невозможные вещи.

Слушая ее, можно было понять, что глупый Дэдо еще глупее, чем могло показаться.

Однажды на вечеринке, нашептывала Жанна, собрались многие приятели Дэдо и их подружки. Устроил вечеринку Андре, ну, ты его не знаешь. Он длинный и неприятный, но хорошо целуется. Ему помогали Рене и Гишар, они тоже умеют целоваться, а на входе поставили Дэдо. Он милый. Он приветствовал гостей и каждому вручал гашиш. Зеленые таблетки глотали как конфетки, хвасталась Жанна, обволакивая Семена нежным голосом и умелыми руками. Было весело, нашептывала она. Так весело, что решили сварить пунш. Поставили тазик посреди комнаты, наполнили ромом, но ром ну никак не хотел загораться. Тогда Дэдо плеснул туда керосину. («Точно, сумасшедший», – снисходительно думал Семен.) Пламя взметнулось неожиданно высоко, вспыхнул бумажный серпантин, которым была украшена комната. Все равно никто не бросился гасить огонь, счастливо нашептывала Жанна, еще тесней обволакивая Семена. Все танцевали под жуткий треск пламени. А когда разгорелось совсем уж сильно, Дэдо меня увел. (Жанна все еще считала, что милый русский матрос совсем не понимает ее клекочущего языка или понимает совсем немножко, потому рассказывала откровенно.) Вот тогда я впервые оказалась в его мастерской. Там на пыльных стенах висят рисунки, сделанные углем. Ну, знаешь, такие грудастые чудесные женщины, которые всегда что-нибудь поддерживают. Дэдо называет их кариатидами. Я думаю, что я сама могла бы так рисовать, просто никогда не догадывалась, что на картинке можно так удлинять глаза, голову, все тело человека, что он становится похожим на огурец. А на полу мастерской, шептала Жанна, лежала человеческая голова. (Семен вздрогнул, насчет головы ему тоже было что вспомнить.) Каменная. Очень длинная. «Глупая голова, она смотрит на нас, накинь на ее глаза рубашку», – попросила я Дэдо. «Она ничего не видит, – возразил он. – Это же парковая скульптура. У нее даже нет зрачков». Я хотела упасть на низкую лежанку, она стояла в углу, но Дэдо такой милый, он схватил меня за руку: «Не ложись туда. Видишь, паутина? Этот паук приносит мне счастье». А потом я позировала Дэдо, страстно призналась Жанна. Я позировала ему стоя, и на столе, и на грязном полу рядом с этой ужасной парковой скульптурой. «Белые волосы, белый плащ…» – пробормотала она, задыхаясь под марсовым, и Семен, наконец, понял, что если она так много говорит об этом сумасшедшем Дэдо, значит…

– Ты с ним спала!

– Да нет. Я ему только позировала. Правда, не раз. Ты же видишь, какое у меня красивое тело, – сладко потянулась Жанна. – Я ему только позировала. И для Пабло тоже…

Слово позировала не понравилось Семену. Тем более, не раз.

Почему-то друзьями Жанны в Париже были только мужчины.

«Это потому, – объясняла она, – что женщины в Париже – создания жадные, глупые и не вполне нормальные».

Она дружила с Дэдо и дружила с Пабло.

Дэдо аристократ, а Пабло носит нелепую рабочую кепку, из-под которой всегда торчит клок черных волос. Еще Пабло любит дурацкие красные рубашки и заплатанные рабочие штаны. Может, у него большой талант, задумчиво шепнула Жанна, но это не повод так одеваться. В мастерской Пабло по-настоящему страшно, там везде валяются глиняные африканские божки и ужасные анатомические муляжи.

А еще Пабло не любит пьяниц, у него жестокое сердце.

Все равно она позировала этому Пабло.

А еще Жанна позировала какому-то совсем сумасшедшему, который хотел покончить с собой. И алкашу, который постоянно напивался с Дэдо и не мог отличить собственных работ от подделок. А еще к ней часто приставал Анри – конкретный старичок маленького роста. Его в Париже прозвали Таможенником. Не знаю, сказала Жанна, может, он, правда, работал на таможне. Несколько раз он завлекал меня в свою мастерскую и показывал странные картинки с изображениями жуков и трав, по-моему, он срисовывал их с открыток. Он подолгу печально играл на скрипке, это Жанне нравилось. Когда старичок играл на скрипке, она медленно тянула красное вино и ела фрукты, а руки у старичка были заняты, и он не лез к ней, обдавая зловонным дыханием. Его дыхание ну прямо было напитано тленом, несколько раз повторила Жанна, и Семен понял, что она позировала и старичку.

Но чаще всего Жанна говорила о Дэдо.

Иногда Семену хотелось задушить этого сумасшедшего, хотя здоровье у Дэдо и без того не было крепким. Он постоянно пил, бранился, скандалил, бросался в людей тяжелыми предметами, ругал клиентов, раздевался догола в публичных местах. Жанна не одобряла таких поступков, но сочувствовала Дэдо. У него ужасный кашель. Он носит куртку и брюки из вельвета ржавого цвета в широкий рубчик. Вместо галстука повязывает широкий бант, наворачивает шарф вместо пояса.

И картинки у него странные, вздыхала Жанна.

Длинные головы, глаза как черные головешки, никаких ресниц, ужасно длинные носы и еще более длинные шеи. Все равно это лучше, чем рисовать окурками или из старых почтовых марок выклеивать пестрые домики и зеленые облака, как делают некоторые приятели Пабло. Однажды я слышала, как Андре говорил, что Дэдо, дескать, пока что не нарисовал ничего достойного. Он, дескать, много употребляет гашиша. Но это ерунда. Просто у Дэдо не очень крепкое здоровье, он возится с твердым камнем, вдыхает мерзкую каменную пыль. По тому, как глубоко, как нежно Жанна вздохнула, Семен понял, что ей хочется вернуться в Париж вовсе не потому, что это единственный в мире город, не похожий на рвотное, а потому, что там живет Дэдо.