Дмитрий Володихин - Конкистадор Страница 3

Волосы. А что – волосы? Да, она уже десять лет как возвращает им естественную черноту с помощью краски. С добротной регулярностью. Чтобы ни одна сволочь не смела приглядываться к корням. Тут уж ничего не поделаешь: есть способы навсегда избавиться от подседочка, благо, он у Кати только спереди, надо лбом; но существует определенный уровень косметологии, на котором даже Витино немалое жалование кажется смешным… Пусть будет краска. Кормить надо своих детей, а не детей косметологов.

Один час пятьдесят девять минут.

Она очень хотела остаться красивой подольше. Ей было – для кого. Кроме того, Катя была слишком горда, чтобы выглядеть запущенным синим чулком. Она твердо знала: женщина, которая не следит за собой, оставляет жалкое впечатление и уважения не вызывает.

Что в активе? Высокие точеные брови. Высокая грудь – для ее возраста и после двух детей грудь вообще идеальная… Тонкие губы до сих пор не утратившие своего нежного цвета. Нос – прямой, ровный, как у гречанок… не у тех современных пампушек, которые иногда прилетают на Терру-2 с Земли, из маленького Греко-Балканского царства, а у тех, которые жили во времена Перикла и Александра Македонского.

Что в пассиве? Усталые глаза. Ничего, когда Виктор приедет, глаза сами собой сделаются по ладошке каждый… Хорошо он говорит: «Нестерпимо-карие очи…» И еще в пассиве тот неприятный эпизод с флеш-тестером… зачем только ей понадобилось покупать проклятую железку! Последняя мода… новейшая технология Нью-Скотленда… глаза б на нее не смотрели. Никому не следует подтверждать женщине то, что она и так знает. Никому и ничему. То есть, безмозглые железки тоже не должны так поступать… Ее плоть оставалась упругой, хотя это и стоило с каждым годом все больших усилий. Но вот способность к восстановлению… Омерзительный приборчик, омерзительные цифирьки на экранчике. Катя знала про себя: да, отяжелела. Внешне это не должно быть заметно, однако она чувствовала: тело подчиняется ей с большим трудом, нежели в юности. Тело становится менее удобным… Тело замыслило подлую измену… Госпожа Екатерина Сомова никогда не изменяла своему командору. Впрочем, и не испытывала особого желания к подобного рода экспериментам. Она была уверена: с Виктором соединил ее Господь; не стоит идти поперек Его воли. Так отчего ж ее собственное тело норовит устроить заговор против законной хозяйки?

Один час и пятьдесят пять минут.

Зеркало отразило какое-то непредвиденное шевеление сзади. Что это еще такое?!

Она обернулась. Сзади – двое в штатском. Однако жена профессионального военного на этот счет обманываться не способна. Такие же штатские, как она – император всероссийский… Стоят. Ухмыляются. Разглядывают ее.

Екатерина Сомова не стала разбираться, зачем явились к ней эти двое, каким образом они бесшумно проникли в запертый дом, сколь важные вещи собираются ей сказать и от имени какой спецслужбы. В любом случае им не следовало так поступать. Катя отреагировала моментально, не задумываясь о последствиях.

Крепкий маленький кулачок со свистом прилепился к глазу того оперативника, который был поближе. Он полетел на пол, не удержав равновесия. Жена командора метнулась к сигнализации, но не успела. Она услышала за спиной тихий щелчок… и свет померк перед глазами.

Глава 2

Блюз для мужчины средних лет

18 декабря 2140 года.

Военная база, Борхес, спутник Терры-2.

Виктор Сомов, 44 года, и Хосе Лопес, 49 лет.

«Катенька! Милая моя Катенька! Любимая моя. Я столько раз уходил от тебя, и столько раз возвращался! Когда-то, давным-давно, ты провожала меня на войну, и я мог не вернуться к тебе. Когда-а те времена миновали… И все-таки каждый раз, покидая тебя, на день ли, на месяц ли, я мучаюсь предчувствием беды. Мы с тобою вместе больше полутора десятков лет, и ни разу это предчувствие не сбывалось… Я молю Господа, чтобы так продолжалось и дальше, а все-таки боюсь, до смерти боюсь. Иногда я представляю себе: вот, возвращаюсь домой, а там никого нет. Ни тебя, ни Сашки, ни Вареньки… Пустой дом. Чушь, говоришь? Ну верно, верно: нет никаких причин опасаться… однако… я почему-то никак не могу избавиться от этого иррационального страха. Как думаешь, в чем тут дело, а, княгиня? Может быть, ты права, и пришло время оставить службу, потому что для нас с тобой лучше всего – не разлучаться. Денег хватает… и на наше с тобой спокойное житье, и детям перепадет достаточно… Да хватает же, зачем ты беспокоишься понапрасну! Только вот никак не пойму, что ж я буду делать, если не служить? Нет, научиться чему-нибудь я сумею, может быть, опять подамся в корабелы… Но тут мне так уютно, я, Катенька как раз на своем месте. Тютелька в тютельку. Что? Я знаю, что ты знаешь. Ты уж потерпи. Пожалуйста. Сейчас вот, например, до нашей встречи осталось от силы часа три. Ну, четыре. Ерунда, по большому счету, так ведь, Катенька? Ерунда ведь осталась…»

Во флоте Поднебесной империи экипажи были семейными. Одна огромная семья на две тысячи глоток, а то и на десять тысяч… И дети, если они перешагнули порог четырнадцатилетия, становились комендорами, инженерами, техниками, десантниками все на тех же кораблях. На терранском флоте порядке были иные. Кто из супругов не летает, тот дожидается второго на поверхности, или, как еще говорят, «на плоскости». Как в старину. Как двести лет назад. Как тысячу лет назад…

«Катенька…»

Командор Сомов сидел в скудном, но уютном ресторанчике «Глеб и Ольга». Ресторанчик предназначен был исключительно для военных и располагался на базе «Кувшинка», в двух шагах от рейсового терминала. Виктор дожидался здесь шлюпа до Терры-2. Ему нестерпимо хотелось как следует выпить, но он изо всех сил сдерживался. Супруга Сомова любила выпить с ним вместе… потом. Но начинаться все должно было на трезвую голову. На трезвейшую. И он приучился в конце концов доставлять жене эту маленькую радость.

Сомов вел одновременно два диалога. Ведя первый из них, внутренний, господин командор обращался к госпоже командорше. Та, хотя и отсутствовала, ухитрялась каким-то образом поддерживать оживленную беседу. Второй диалог относился к Хосе Лопесу, низкорослому тощему дядьке в плохо подогнанной форме. Сколько Сомов помнил, у этого типа форма никогда не бывала в полном порядке. Либо на размер больше. Либо дырка. Либо пятно. Либо топорщится, либо мятая, либо пехотные пуговицы, либо десантные шевроны… Впрочем, надо отдать должное Хосе Лопесу: за все время службы он никогда не надевал форму задом наперед.

—…а как же твои рыбные фермы под Рио-де-сан-Мартином?

– Давно мы с тобой не связывались, Витя. У меня все как всегда. Ну, ты знаешь.

– Женщина или опять скучно?

– Скучно, Витя. Мне очень нравится разводить самое молчаливое зверье на свете, но что-то, видишь ли, не вытанцовывается. Да.

– Как ее зовут?

Лопес помялся.

– Мерзавец.

– Никак не возьму в толк: ты что, на мужчин перешел? Вот те на.

– Это ты, Сомов, мерзавец. А что, настоящий первостатейный мерзавец!

– Да я ее даже не знаю.

– Ты пользуешься тем, что знаешь меня, как никто. Да. Пользуешься, не отпирайся! Может быть, мне не хотелось об этом говорить. А ты вскрываешь меня как консервную банку. Разве это дело?

«Трепло испаноговорящее… Катенька, Катенька, Катенька!»

Сомов промолчал.

– Прекрасная Элеонора.

– Что?

– Ее зовут Прекрасная Элеонора.

– И… э?

– Нет, еще не развелся.

– Но… э?

– Ты прав. К сожалению, это неизбежно.

– А… э?

– Через месяц-другой чувство вины перестанет меня мучить, я пошлю ей письмо и все необходимые документы.

– Но она не… э?

Лопес тяжко вздохнул. Глаза его наполнились дрожащей дымкой слез.

– Ах, если бы, мой любезный друг! Чувство к истинной Дульсинее должно быть вечным. Оно по определению не может подвергнуться эрозии.

– Ты бы… э…

– Глупости. Я еще далеко не старик. Надежда остается.

– И что она? Э…

– Не смей так думать о ней! Сейчас же замолчи! Какой вздор ты несешь сегодня, Виктор! Изумительная женщина, умна как целый университет, учтива и поистине благородна. К тому же – юная красавица…

«Шестьдесят?»

—…лишь несколькими годами старше меня! Ее царственная походка, ее голос, во всем подобный весеннему ручью, ее нежнейшая кожа…

«Только я, презренный глупец…»

– Только такой презренный глупец, как я, мог растоптать цветы нашей любви…

«И ведь не простит себе, никогда, ни за что не простит…»

– Разве можно простить себе такую низость, такое малодушие, такое…

Капитан второго ранга Хосе Лопес все в жизни делал честно. В особенности честно он любил. Этот маленький плешивый латино с подвижным некрасивым лицом, этот неумолкающий живчик неизменно любил со всей страстью, на какую только был способен. Всегда восхищался предметом своей любви, всегда читал пылкие сонеты, как юноша, и всегда бывал готов сложить у ног возлюбленной все, что имел, вплоть до жизни, – словно рыцарь, словно какой-нибудь кастильский идальго времен блистательной Изабеллы. Он влюблялся моментально – в ту женщину, которая в данный момент стояла ближе прочих. Но никто из них не мог выдерживать романтического огня Хосе. Через неделю, через месяц, через год – зависит от тактико-технических характеристик очередной дамы – ему начинали намекать: «Милый… возьми-ка тоном ниже. Пусть будет не столь возвышенно, милый, давай попробуем просто жить вместе. Самым обыкновенным образом. Пусть у нас будет прочный, теплый, нежный, но простой союз… А? Милый? У меня больше нет сил поддерживать эту великолепную игру…» А Хосе Лопес не умел и не хотел жить обыкновенно. У него по натуре не получалось делать что-нибудь просто. Но и расставаться с дамами он тоже не умел. Сомов по его рассказам понял: его старинный друг не владел искусством разрыва, он обреченно ждал, покуда женщина не сделает первый шаг, пока она не оскорбит его, черт побери! Лопес жил по странному графику. Он не любил ни войну, ни армию, но офицером был – дай Бог каждому. Флот желал его страстно. Лопес отвечал флоту почти что холодностью. Он уходил со службы три раза; за год поднимал «водяное хозяйство»: разводил каких-нибудь нюсверрийских[2] псевдокарасей или простого и незамысловатого лосося, каковой счастливо давал потомство в одном-единственном месте на всей Терре-2 – в прудах Лопеса. Еще год или чуть менее того друг Хосе жил спокойно и наслаждался обретенной гармонией. Деньги текли к нему неудержимо, как раскаленная лава из жерла вулкана. Потом он находил очередную даму, делался счастлив на… ну, в общем, на сколько хватало ее ТТХ. В преддверии очередного громозвучного развода Лопес охладевал к хозяйству, вверял первым попавшимся помощникам драгоценных псевдокарасей и с головой окунался в специальные информпрограммы по корабельным арткомплексам – это у него хобби такое было… с малых ногтей. То есть, не то чтобы в специальные, а скорее, в специальнейшие, новейшие, чудовищно труднодоступные. Когда дела становились совсем плохи, флот принимался шептать Лопесу на ушко: «Дружок, пора. Беги. Я в твоем распоряжении. Я укрою». Хосе, разумеется, бежал. Его обычно отправляли на курсы переподготовки; через две недели пребывания на курсах он яснее Божьего дня показывал всем тамошним инструкторам, какие они тупицы и невежды по части флотской артиллерии. Ему давали должность. Два-три-четыре года – в зависимости от того, присутствовала ли на достижимом расстоянии некая милая прелестница – Лопес маялся военной жизнью. Потом скука и естественное сумасшествие армейского быта подсказывали ему: «Амиго, надо что-то менять!» И амиго уходил со службы, дабы вновь заняться… псевдокарасями. Его слишком ценили, чтобы потом, в очередной раз, не принять на флот.