Antisex - Ирина Михайловна Шульгина Страница 29

и выдал: «В общем, мы боремся за жизнь, как можем. Ради детей. Ради любви», — и я заметил, как он с нескрываемой нежностью улыбнулся женщине с короной волос на красивой голове. И она мягко улыбнулась ему в ответ. «Любовь помогла нам выжить, не перегрызть друг другу горла из-за глотка воды, создать новые семьи, нарожать детей, — проникновенно добавил он. — Ведь человек так устроен — его стремление творить, строить, развиваться как-то связано с этим чувством. А нелюбящий человек рано или поздно останавливается в развитии, теряет путеводную нить жизни». Я что-то ему отвечал… не помню сейчас, что именно… пытался возразить, но в глубине души чувствовал, как глубоко меня поразила эта его мысль!

ДД глубоко вздохнул, потер лоб рукой и произнес тихо, с какой-то неуверенной, несвойственной ему интонацией:

— Любовь… Н-д-а-а… Мы-то постарались напрочь искоренить это чувство из нашего общества, но с тех пор… после этого разговора меня не оставляет мысль — не топаем ли мы все бравым шагом в неизбежный тупик? Получается, что они живут и развиваются, а мы в нашем стерильном или, правильнее сказать, стерилизованном обществе стагнируем, покрываемся ряской, как загнивающее болото!

Я пожал плечами, по-прежнему не зная, что сказать. Я чувствовал, что пол уходит у меня из-под ног. Я был в отчаянии, хотя не показывал вида. Я всегда шел по тому пути, который указывал нам ДД, я никогда не подвергал сомнению его идеи, я всей душой, как говорили в старину, поддерживал его. Наши жизненные пути казались мне твердой светлой дорогой, и что же теперь оказывается? Что эти пути привели нас в «загнивающее болото»?

Глава 20. Новым курсом к новым свершениям!

Я был совершенно растерян, но то, что я услышал напоследок от Доброго Друга, сразило меня окончательно.

— Мы продолжали сидеть за столом, как вдруг зазвонил телефон, — рассказывал он, — и нам сообщили, что поломка в нашем самолете оказалась небольшой, все уже починили, и мы можем отправляться обратно. И тут один из моих сопровождающих, человек относительно молодой, объявил во всеуслышание, что отказывается возвращаться и хочет остаться в Запределье. Знаешь, кто это был?

Я вопросительно уставился на ДД.

— Это и был Брос. Да-да, тот самый, что сейчас ведет литературные занятия с нашими особями. Мы стали его уговаривать, угрожать, но ничего не помогало — он стоял на своем. Я заметил, что он все время посматривает на молодую девушку с распущенными волосами, и понял причину его упорства. Делать было нечего, мы отправились на аэродром, а он остался. Прилетев, мы сообщили, что он погиб, чтобы не было лишних вопросов.

— Так выходит, что он потом вернулся? — спросил я.

— Да, он вернулся через полгода, и у меня с ним был долгий, трудный, но очень интересный разговор. Но об этом — позже. А сейчас вот что я тебе скажу. В течение всего времени, что мы летели сюда, обратно, я, не отрываясь, глядел в иллюминатор. Не хотел встречаться глазами со своими спутниками. Мне никак не удавалось справиться с тоскливыми мыслями. Впервые за долгие десятилетия я засомневался в правильности выбранного мной пути, по которому и всех вас заставил идти вслед за собой. Я перемалывал в памяти разговор с жителями Запределья и все более убеждался в их правоте. И, когда я вышел из самолета в нашей Столице мира, я решил, что начну хотя бы понемногу, незаметно исправлять свои, вернее, наши чудовищные ошибки.

Я замер. «Чудовищные ошибки»? — оторопело повторял я про себя слова нашего вождя. — Как это понять? Неужели он считает, что все, что мы с таким трудом создали, было серией «чудовищных ошибок»? И я напрягся из последних сил, в надежде хоть чуть-чуть разобраться в происходящем. А ДД все говорил, и его слова просто били меня по ушам:

— Уже в самом конце полета мне пришло голову, что надо начать с книг. С аккуратного, неназойливого возращения к чтению, к литературе, к поэзии. «А вдруг, — думал я, — в ком-то из наших особей литературное слово пробудит какие-то чувства, а там, глядишь, — хотя бы малую тягу к творчеству, желание что-то самостоятельно написать, о чем-то самостоятельно подумать?». Я решил постепенно приоткрывать Запретную зону, потихоньку сделать доступным ее содержимое. Для начала я решил организовать литературные занятия для молодых особей обоих полов и тайно подсовывать им кое-что из старой литературы. Авось, кто-нибудь клюнет на такую приманку, попробует себя в прозе или поэзии, задумается над тем, что человек может любить, жалеть, сочувствовать другому. Я отдал тайное распоряжение и сотрудникам Родилки, чтобы они помягче, подружелюбнее относились к нашим особям. Пусть иногда допускают небольшую ласку, доброе слово, улыбку, чтобы пробудить в наших особях хоть небольшие сердечные чувства. Но я понимаю, что действовать в этом направлении надо очень аккуратно, поскольку у меня с Храмом Справедливости… м-м-м… не всегда есть взаимопонимание.

ДД опять сделал паузу, а я насторожился: судя по его последней фразе, он что-то не договаривал. Неужели храмовники осмеливаются противоречить даже ему самому — нашему дорогому, почитаемому вождю? Эта мысль меня весьма встревожила! А он, чуть помолчав, продолжил:

— И знаешь, что я тебе скажу? Не пугайся, но я сожалею об этой няне, которая когда-то погладила твою знакомую особь по голове. Надо было мне тогда отвести от нее внимание храмовников и дать ей продолжать работу в Родилке. Однако мне доложили обо всем, когда уже дело было сделано, а от этой женщины осталось… немногое… В общем, подводя итог нашему разговору, скажу: в одиночку мне с новым курсом явно не справиться, а помощников не так-то просто найти. Я разговаривал с несколькими «близкими», нашими ровесниками — но почувствовал непонимание. Вот и ты, я вижу, не согласен? Так?

И ДД взглянул мне прямо в глаза, молчаливо требуя немедленного ответа. Я внимательно вгляделся в его лицо, незаметно окинул взглядом всю его фигуру и вдруг непроизвольно произнес:

— Артем, — и на секунду остановился.

Вот уже более полувека я не называл его по имени, а только «Добрый Друг». Но сейчас я взглянул на него каким-то новым взглядом и вдруг увидел перед собой не того мощного лидера, каким я всегда его воспринимал, а старого человека, больше похожего на усталого школьного учителя времен моего