Андрей Уланов - Эльфы и их хобби (сборник) Страница 27

Но собирать вещи он не стал, а вместо этого отправился к башне. Из-за всего, что Сопляк успел передумать, он был на эльфов зол, и оттого не послушался запрета. Стражу вокруг башни усилили, а про его арест все знали и пускать не хотели. В конце концов он притащил все свое добро и обменялся с Длинным Петаром, как и прежде.

Человек вернулся, и был он не таким, как раньше. Над ним будто тоже повисла темная тень, как та, с которой сами они уже смирились.

Слишком много было снов, чтоб еще цепляться за надежду.

Они не спросили его, где он пропадал. Да было ли им дело? Эльфы подвинулись, как прежде, освобождая ему место рядом с собой. Глаза их, как обычно, ничего не выражали, но Сопляку чудилось теперь, что они ухмыляются. И стоило ему склониться над бисером, кто-то засмеялся.

Сопляк внезапно почувствовал себя таким, каким наверняка видели его они – уродливый, с умоляющими глазами, существо, не способное размышлять здраво.

Дойная корова…

Что ж, подумал он, чувствуя, как злость накатывает волной, покажу я вам корову…

Посмотрим, что вы надоите…

Сопляк представил себе море и нетерпеливо стал выгребать темный бисер из кучи. Море – такое, каким он его ненавидел. Злое, бурое, черное – то, что давно унесло его отца и заглотило, не заметив. Он представил море, бушующее совсем рядом, бьющееся о стены башни, – вот-вот проломит.

Такое же злое.

Такое же сильное.

Вот оно, подумал Энвель.

Волна становилась сильнее, и Сопляк, в чьих пальцах вот только были несколько стекляшек, уже чувствовал, что не удержит ее. И не хотелось удерживать; он был сейчас всесильным. Был магом. Он отпустит море, и оно поглотит всех, кто смеялся над ним, всех, кто дразнил его холмами, кто принимал за дурака.

Это кто еще здесь дурак!

Его швыряло из стороны в сторону, ослепляло брызгами, глушило ветром – но даже сейчас, в утлой лодчонке, он был этому морю хозяином.

Это мой узор.

Только мой.

Пропали мысли; пропала даже злость, осталось только пронзительное наслаждение собственной силой. Он вскинул руки, отпуская волну, и она хлынула в башню.

Фингар первым воззвал к Луне, увидев, как браслеты лопаются на его запястьях. Радостно потряс руками, прикрыл глаза, услышав, как бежит по венам освобожденная жизнь.

Энвель вскочил, когда и с него спали браслеты. Волосы его тут же разметало ниоткуда взявшимся ветром. Значит, он был прав, только человек может освободить от людской магии… а бисер – материя глупая.

Впитывает все, что дают.

И, видно, он впитал за долгое время всю тоску, все желание вырваться на волю – потому что теперь доски сами срывались с окон, замки плавились на дверях, и стражников швыряло о стены будто ураганом.

– Свобода, братья! – закричал вдруг кто-то из младших. – Свобода!

По башне пошел странный гул – будто по огромному тонущему кораблю.

– Уходите, – сказал Энвель младшим. – Уходите сейчас.

– Постой, Старшая ветвь… – это Ривардан.

– Уходите. Это приказ старшего. Ривардан, быстрее!

Солдаты, караулившие снаружи, ринулись в дом – но и их отбросило ветром, а с тем, кого не отбросило, теперь легко справлялись сами эльфы. Они уйдут и станут сражаться. По-другому, так, как не умели их старшие. Станут травой в поле, веткой на дереве, камнем в стене. Всех – не уничтожишь.

Тур Финшог сотрясалась. Энвель надеялся, что она выстоит. С него уже хватило разрушений. Он чувствовал брызги на лице, тяжкий морской ветер обрывал дыхание. Еще немного, и волна потопит их вместе с человеком.

Вдруг все кончилось.

Ураган смел узор со стола, свалил человека со стула – и прекратился. За открытыми теперь окнами было тихо. Или младшие поубивали всю стражу, или же те испугались колдовства и сбежали…

Энвель опустился на колени рядом с человеком, приподнял его голову. Губы чужого были в крови.

– Что это было? – спросил он через какое-то время, придя в себя. Энвель его понял.

– Это был бисер, человек, – сказал он.

Тот сел, потирая голову.

– Все ушли? – спросил он. На сей раз по-эльфийски. Энвель кивнул:

– Тебе тоже надо уходить. Я представляю, что твой народ может сделать с тобой, и мне бы этого не хотелось. Я помогу тебе уйти и запутаю следы.

– Я не дезертир, – сказал Сопляк по-остландски, поднимаясь на ноги. – И не предатель. У меня… нечаянно получилось.

Он поднял с пола уцелевший бисер. Волна теперь представлялась будто во сне. Как ему пришло в голову ее вызвать?

– Я бы хотел, чтоб ты ушел, – сказал эльф. – Мне кажется, не так много людей умеют играть в бисер, и мне жаль будет, если ты погибнешь.

– Я не предатель, – повторил Сопляк. Он присел на корточки рядом с одним из стражников. Длинный Петар был мертв. Сопляк подошел к двери, свисающей с петель. Посмотрел наружу, вернулся, с трудом поднял упавший стул и сел. Посмотрел на эльфа устало:

– А тебя я должен убить.

Энвель кивнул. Он тоже поднял один из упавших стульев. Было так спокойно сейчас, и свежий вольный ветер дул в окна. Они сидели в тишине; человек машинально перебирал стекляшки на ладони.

В конце концов Энвель спросил:

– Как тебя зовут, человек?

– Шон, – ответил тот. – Шон из Байлеглас.

– Что ты хочешь строить, Шон?

– Я не умею строить, – сказал тот, и в голос вернулась прежняя злость. – Я без вас – не умею!

– Это же игра, – мягко сказал Энвель. – В игру не играют поодиночке, из бисера никто не станет строить один.

Шон молчал долго, а потом поднял голову.

– Dale an Argead. Я хочу ее увидеть.

– Хорошо, – сказал эльф. – Я покажу тебе Серебряную долину. Смотри…

Их пальцы встретились, когда они потянулись к горстке бисера.

II. Последний эльф из Атлантиды

Андрей Балабуха. Последний эльф из Атлантиды

«Умер, умер Великий Пан!» – этот вопль уже прозвучал из края в край по всей опечаленной и потемневшей земле богов, по волнам, омывающим светлый берег Лесбоса. Но мы, люди XIX века, ожидающие в сумерках нового, еще неведомого солнца, предчувствуем, что Великий Пан, умерший пятнадцать веков тому назад, скоро должен воскреснуть…

А еще говорят, будто эльфы не умирают…

Фортинбрас Стукк встал, сделал шаг и невесомо-легким движением закрыл покойному глаза. Он провел здесь весь вчерашний вечер и всю ночь, потому что хоббит ли, эльф, верзила или гном, да хоть орк поганый, не важно – всегда должен найтись тот, кто посидит рядом и проводит в неведомое. Туда никто не должен уходить в одиночестве. Так заведено спокон веку, и заведено правильно.

Кто сказал, будто эльфы не умирают?

То есть умирать-то они, может, и не умирают. Кто знает? Но вот погибнуть – это пожалуйста. И встала обида. Ведь уж как берегла судьба Луэллина! Как берегла! И все Средьземелье прошел, да не в наши благостные времена, а в те стародавние, беспокойные, когда еще и прапрадед прапрадеда Фортинбрасова не родился, а может, и того раньше. И море переплыл – от Серой Гавани до самой своей Арды Незапятнанной. И там столетиями жил, и там дела свершал – уж великие ли, не великие ли, не нам судить, но – дела. И в приснопамятные один горестный день и одну бедственную ночь выжить умудрился. И потом в Море Мрака один изо всех уцелел. А уж про века, здесь проведенные, и говорить не приходится… И на же тебе! Поганая балка, что при постройке нового Бар-Суккова дома канат оборвала и упала, торцом на лету зацепила, угодив точнехонько в голову. И – нет больше эльфа. Сгинул Луэллин, не за щепотку трубочного зелья пропал…

Фортинбрас посмотрел на усопшего. Эльф лежал на спине – спокойно, вытянувшись, словно и впрямь уснул. Только дыхания не было. И еще – контуры тела, казалось, утратили четкость очертаний, как если бы оно источало незримый, нездешний свет. Или в этом повинны слезы на его, Фортинбрасовых, глазах?

Он повернулся и вышел из комнаты, выключив лампион и беззвучно притворив за собою дверь.

А три дня спустя холм над эльфовой могилой был уже насыпан и выложен дерном – холм, каких не возводили орк знает сколько веков, со времен погребения последнего тана.

По старинной традиции столы были расставлены кругом, опоясывающим подошву насыпи – не как один длинный, а в двух-трех шагах друг от друга, так что собравшиеся на поминальный пир сидели группками по трое, четверо, шестеро, но не больше. Потом, как водится, все начнут расхаживать, подсаживаться к другим столам, меняться местами – хоббиты по природе народ общительный. Но в начале каждый должен ощущать себя не только частью огромного сборища, но и в узком дружеском кругу. Тогда только и пойдут правильные разговоры.

Столы и так ломились от яств, а дюжина дюжих официантов из верзил все подносили и подносили новые из фургонов, стоявших в отдалении на площадке для карет и пиромобилей. И не удивительно: что-что, а поесть хоббиты любят, со вкусом, с чувством, с толком, с расстановкой – какой бы случай их ни собрал (да что уж греха таить, и в одиночку – тоже). Да и по части стряпни они кому хочешь сто очков форы дадут. Но вот из питий стояло только медовое вино из шиповника – то, которое так любил эльф и которое некогда научил изготовлять окрестных обитателей. Выливаясь из тяжелых, лишь недавно извлеченных из холодильника фляг, оно шипело и пенилось, напитывая воздух благоуханием. От подобного аромата и у спящего (если допустить, будто кто-нибудь способен не проснуться, ощутив в ноздрях это волшебное щекотание) возвеселилось бы сердце.