Всеволод Глуховцев - Перевал Миллера

Всеволод Глуховцев

Перевал Миллера

Гостиница «Перевал» — не самая лучшая в городе, не самая худшая. Не на центральной улице, но и от окраины далеко. Восемь номеров на первом этаже, десять на втором, один на третьем. Преимущественный состав посетителей — средний и нижний слой мидл-класса. Заведение процветает.

Я — управляющий гостиницей, он же и конторщик, и дневной портье. Сижу в вестибюле, прямо против входа, за дубовой стойкой, принимаю вселяющихся, провожаю отъезжающих, отсюда же руковожу немногочисленным персоналом: швейцар, три горничных, буфетчица, повар, кухонная прислуга: поварята и подсобницы. Повар один, все остальные сменные. Работа на первый взгляд кажется непыльной, хлебной, но как покрутишься, понервничаешь — ой-ей-ей… Подчиненные нерасторопны, жильцы капризничают, хозяин жучит… Сейчас, правда, его, слава богу, нет — в отъезде он, в Париже.

Хозяин наш, Владимир Карпович Нестеров, один из самых видных людей в городе: бизнесмен, политик и меценат, член Городской думы, крупнейший владелец недвижимости. Кроме «Перевала» у него еще две гостиницы: одна первоклассная, другая нашего уровня, два приличных ресторана и с десяток кабаков разной степени низкопробности, парк отдыха с летним театром и несколько доходных домов. Наверняка он владеет через подставных лиц еще чем-то, но этого я, конечно, не знаю.

Руководитель Владимир Карпович жесткий. Похвалу от него услышать — дело немыслимое, зато нахлобучек — хоть отбавляй. Каждый понедельник, в семнадцать ноль-ноль, он собирает управляющих у себя в конторе — и начинается административное соло.

«Что-с?.. Я не ослышался, Антон Валерьянович? Семь пустующих номеров?.. Вы, очевидно, изволите смеяться надо мною, милостивый государь?.. Что? А какое мне, собственно, до того дело? Нет постояльцев — ищите! Ступайте на вокзал, езжайте в порт, ловите там… Просите, умоляйте, становитесь на колени, пляшите камаринского — но чтобы все номера были заняты!.. Что-о? Не сезон? Вздор! Вздор, милостивый государь. Я плачу вам деньги — из своего кармана, заметьте! — так извольте их отрабатывать. Даю вам три дня, а начиная с четверга пустующие номера вы будете оплачивать из своей зарплаты… Все! Следующий, слушаю».

Но сегодня, к счастью, почти все номера заняты — кроме одного, девятнадцатого, того самого на третьем этаже, двухместного. Пару дней там жил коммивояжер, торговец всякой дамской бурдой: чулками, комбинациями, подвязками какими-то, будь они неладны. Оба дня он, как волк по лесу, рыскал по городу, по магазинам, всучивая свой товар, — и, надо сказать, добился своего, заключил несколько приличных контрактов, чем не преминул передо мною похвастаться, и даже выкатил на радостях бутылку неплохого коньяку. Уехал довольный.

Я тоже пребывал в хорошем расположении духа. Гостиница полна, буфет работает вовсю, обслуга при делах, шуршит — так что фитиля ожидать ниоткуда пока не приходится… Оформив выписку торгаша, я велел швейцару Федору не шляться без толку, а стоять у дверей, а сам занялся просмотром журнала регистрации, вооружившись остро отточенным карандашом. Им я делал аккуратные пометки.

С озабоченным видом я пролистнул несколько разграфленных страниц, остановился, и жало карандаша нацелилось в запись, украшенную небольшой кляксой. Удовлетворенно я поставил едва заметную галочку. У этого жильца из шестого номера в восемнадцать ноль-ноль истекал срок оплаты… Так, кто тут еще у нас?.. Ага, четырнадцатый люкс. Угу-м… Это толстый такой, рожа противная. Но он вроде бы собирался продлиться… Ну, ладно, там посмотрим, надо запомнить: четырнадцатый номер, восемнадцать ноль-ноль… Эх! Досадно, конечно, что один номер пустует! Совсем чуть-чуть до полного ажура. Хотя бы кто один — и то хлеб.

— Федор! — окликнул я.

Наш Федор преоригинальный тип. Крупный и рослый, в черной униформе с золотыми галунами и позументами, он смотрится крайне представительно. Образ у него всегда задумчивый и направлен несколько вниз, левая бровь со значением приподнята, взор отсутствующий. О чем думает — Бог ведает. Скорее всего ни о чем. Я подозреваю, что у него слегка не все дома — в самой малой и безобидной пропорции. Обычно он, заложив руки за спину, глядя в пол, неторопливо прогуливается по вестибюлю.

— Да, Антон Валерьянович? — Федор прекратил маячить, поднял голову и посмотрел на меня солидно-вопросительно.

С Федором надо говорить сдержанно и строго — он очень уважает такой тон.

— Федор, вот что. Поди на улицу, взгляни, нет ли кого похожих на постояльцев. На разведку, так сказать… И потом: отчего у тебя ботинки не вычищены? Ты, кажется, служишь в приличном заведении… Этого не должно!

Федор обозрел носки своих черных штиблет и возвратился взглядом ко мне.

— Да, Антон Валерьянович, — согласился он внушительно. — Вы совершенно правы. Я протру бархоткой, это будет лучше всего. Верно?

— Конечно, — ответил я, удерживая улыбку. — И не забудь на улицу посмотреть.

— Слушаю, Антон Валерьянович.

Я снова взялся за документы. Стал смотреть подшитые счета, проверял правильность исчислений. Вернулся Федор, доложил, что потенциальных клиентов на улице не видно; я сказал ему неотлучно быть у дверей, а сам продолжал подсчеты. Работая, я думал о Нестерове, что он там в Париже… Официально-то якобы по делам уехал, а на самом деле небось по кафешантанам да по борделям… Тот еще крендель! Я завидовал ему…

— Антон Валерьянович! — отчаянно прошептал Федор от входа. Я вздрогнул и оторвался от бумаг. Входная дверь растворилась, зазвякал колокольчик — и в помещение вошли два человека. Я поспешно, едва не опрокинув стул, встал навстречу им.

Миновав вторые двери и вытянувшегося во фрунт Федора, двое уверенно, не замедляясь, прошагали по ковровой дорожке через вестибюль прямо к моей конторке. Пока они шли, я успел разглядеть их.

Первый — среднего роста, возрастом под пятьдесят, подтянутый, моложавый. Волосы благородной серебристой седины. Лицо худощавое, правильных форм, красивое мужественное лицо. Крупный твердый рот, крепкий подбородок, прямой нос, прямые брови, ярко-синие глаза, суровый взгляд. Строг, гладковыбрит, свеж и аккуратен. Отменно чистоплотен был и второй, но этот повыше, попросторнее в плечах и поплотнее — мощный дядя. И значительно моложе, около тридцати. Пшеничного цвета волосы, прямые, жесткие и непослушные, расчесанные на прямой пробор; темные глаза и светлые усы. Он также был приятен лицом, его отчетливо европеоидными линиями, но они были более плавными, нос слегка курносый, и это да еще прищур почти черных глаз и прячущаяся, угадываемая под усами смешинка придавали лицу рисунок постоянно сдерживаемого озорства, того, что точнее всего назвать плутовским обаянием.