Всеволод Глуховцев - Перевал Миллера Страница 2

Что сразу бросилось в глаза мне: безусловная элегантность обоих мужчин, несмотря на их вполне скромную одежду; уверенность походки, отточенность движений, холеность лиц и рук, ловкий покрой пиджаков и брюк — тот внешний лоск, что явственно и ложно-скромно отделяет столичных от провинциалов. Старший был в темно-сером костюме, голубой рубашке и синем галстуке, молодой — в серой паре посветлее и легкой черной водолазке. У первого в руке был черный кейс, у второго — неожиданно потрепанный темно-желтый раздутый саквояж.

С мучительным ущербом в душе я ощутил свое убожество. Я сразу вспомнил, что воротник моей рубашке давно потерял форму, что пиджак лоснится на локтях, а галстук — на узле, что волосы я мыл позавчера… Я оробел и заранее завилял хвостом перед вошедшими.

Они остановились у барьера. Секунда. Взгляд — бесстрастный, синий, льдистый. Я по-приказчичьи осклабился.

Спокойно, без улыбки, седовласый произнес:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — с поспешной любезностью ответил я и стрельнул глазами в молодого. Тот еще прищурился — точно дружески подморгнул мне.

— Мы хотели бы остановиться у вас, — сообщил мне старший. — Это можно?

— Да, да, конечно!.. То есть… кгм! Должен вам сказать, что у нас всего лишь один номер свободен, на третьем этаже… Если вас устроит, мы, конечно, будем рады вас принять. Но должен вас предупредить, что условия скромные… но… словом…

Я запутался. Слов не мог найти! Куда-то делись все.

— Третий? — впервые заговорил молодой. Голос у него, в отличие от холодного баритона седовласого, был совершенно приятельский: он говорил так, будто мы с ним знакомы десяток лет. — Мне показалось, пока мы шли по улице, что здание ваше двухэтажное. Или нет?

— Нет. Не совсем так! — снова заторопился я. — Да, дом двухэтажный. Но там такие выступы под крышей второго этажа, над уровнем… ну, как бы мезонин, — я потряс ладонью на уровне глаз, изображая мезонин, — окнами во двор… мансарда…

— Чердак? — весело округлив брови, помог мне словом молодой. — Волшебно! — И он рассмеялся, показав ровные белые зубы. — Всегда мечтал хоть немного пожить на чердаке!

Седой едва слышно кашлянул и покосился на молодого — как мне показалось, недовольно.

— Хорошо, — сказал он. — Я понял так, что номер двухместный?.. Превосходно. Мы согласны. Оформляйте!

Властно он произнес это: «Оформляйте!» — так, что я было чуть не ответил: «Слушаюсь!», но вовремя прикусил язык и стал оформлять: сел, подтянул к себе журнал регистрации и вынул из настольного прибора авторучку. Прежде всего я отметил дату и время прибытия: шестнадцатое мая, двенадцать девятнадцать (я глянул на стенные часы, показывающие двенадцать восемнадцать, потом на свои наручные, утверждающие, что теперь двенадцать двадцать, — и выбрал среднее), кашлянул для солидности, почесал колпачком ручки щеку. Так… фамилии.

— Так, — сказал я. — Ваши данные, господа.

— Боярышников Лев Степанович, — сухо объявил седовласый.

— Ропшин Герман Юрьевич, — охотно представился молодой.

Я записал.

— Цель прибытия?

— Частные лица, по своей надобности, — после крохотной, но все же паузы ответил Боярышников.

Я записал и это.

— Так. Срок проживания… то есть на сколько вы намерены остановиться?

— Двое суток.

На этот раз ответ был дан без малейшего промедления.

— Я это спрашиваю потому, что у нас принято оплачивать вперед, — сказал я извиняющимся тоном. — Таково распоряжение владельца! Но разумеется, потом можно продлевать, — поспешил добавить я. — Продлевать срок пребывания… то есть увеличить длительность проживания… э-э… продолжительность…

Я вторично запутался в словах и потерялся совсем. И снова Ропшин выручил меня, спросив шутливо:

— А если мы у вас на год приостановимся?

— Пожалуйста! — Я облегченно рассмеялся, принимая шутку. — На год, на два… Пожалуйста!

— Ну и отлично, — сказал он и вынул из внутреннего кармана пиджака изящное кожаное портмоне. — Формальности все?

— Не совсем. Вот тут еще одна графа…

— Что такое? — удивился Ропшин.

— Место постоянного проживания.

— А! Петербург.

Да, столичную лощеность не спрячешь. Хотя они вроде и не думали чего-то там прятать… да.

— Цена недорогая, господа… два тридцать пять за место, за двоих четыре семьдесят, двое суток. Итого девять сорок.

Ропшин звучно припечатал червонец ладонью к дубовой стойке:

— Без сдачи. — И снова белозубо улыбнулся.

Я оформил счет-квитанцию, отдал первый экземпляр Боярышникову, второй сунул в папку, спрятал купюру в несгораемый ящик и достал ключ от девятнадцатого. За это время я успел продумать некоторый план действий, и вот почему: коммерсант съехал всего час назад, и в номере успели лишь наскоро прибраться и переменить на одной кровати постельное белье, и нужно было поменять скатерть на столе, дорожки на полу и сделать влажную уборку. А между тем старшая горничная Ирина уехала в прачечную получать свежее белье; вторая, Лукерья, работала наверху, в престижных люксовых номерах, и никак нельзя было ее оттуда снимать… Оставалась третья, Анна, горничная низшего разряда, полууборщица, два месяца как из деревни. Я с тоской подумал, что кошмарно неотесанная деваха Анна шокирует этих петербуржцев, но иного выхода у меня не было. Я решился.

— Федор! — окликнул я швейцара и повернулся в его сторону. И чуть не поперхнулся. От удивления: такого Федора я видел в первый раз. Я привык видеть физиономию, исполненную идиотского глубокомыслия, — а тут вдруг совершенно человеческое лицо! И на лице тревога, и вопрос, и некая растерянность! А взгляд швейцара был нацелен пониже левой кисти Боярышникова. Туда, где черный атташе-кейс.

От оклика моего Федор запоздало дрогнул и моментально вернулся в свой обычный вид.

— Слушаю, Антон Валерьянович, — сказал он, глядя мне в лицо с прежней служебной многозначительностью.

Наверное, на какое-то мгновенье я застыл — три четверти секунды, не длиннее. Я опешил. Федор был другим. Я был готов поклясться! Был другим. «Маски долой!» — вдруг пронеслась в мозгу моем раздражающе знакомая фраза, но я никак не мог вспомнить, откуда же!.. И навязчиво завспоминал было. Но тут же оборвал себя: не время. И это тоже все в течение секунды.

— Федор… ты остаешься за меня здесь, пока я буду наверху поселять господ… — заговорил я, прогоняя озадаченность; откашлялся, и голос мой зазвучал деловито. — Позови Анну; она где-то тут, на первом этаже. Позови ее сюда! Я подожду пока.

Но тут Анна объявилась сама, не успел Федор углубиться в коридор: оказалось, что она убиралась в ближнем номере. Анна была мордастая молодуха, не столько толстая, сколько бесформенная: тумбочка такая. Она постоянно шмыгала носом, вытиралась рукавом, что-то жевала, и неистребимо пахло от нее луком.