Сен ВЕСТО - Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая Страница 11

Лес, уже близкий к не столь плотному, менее непроглядному своему предрассветному состоянию, отступил от дуба, залитая тьмой полянка у его подножия выглядела новой. Совсем рядом, снизу в кустах тоненько цыкнули, не очень уверенно хихикнули, и через секунду шуршание возобновилось. Здесь, по-видимому, чтобы произвести нужное впечатление, надо было шарахнуть из чего-нибудь многозарядного. Гонгора вздохнул. Холода он теперь почти не чувствовал. Снова с головой забираясь в траву, он приказал себе спать, спать во что бы то ни стало; он ворочался, пробуя представить, как бы все это выглядело с бандитом, и думал, что, может, не так уж и плохо, что палатка осталась под надежным прикрытием. За Улисса он не боялся, Улисс голоден и зол, как сто чертей. Откуда-то была у него уверенность, что эти тени тому не страшны. Может быть, потому что они не лазали по деревьям.

Гонгора с приятным удивлением открыл для себя, что после проведенной на дереве кошмарной ночи ему каким-то образом удалось выспаться. Сладко ныли перетруженные мышцы ног, было жарко, он чувствовал себя пока еще слегка проголодавшимся и почти отдохнувшим. Человеком можешь ты не быть, пробормотал он, с некоторым усилием ворочая губами, сквозь прищуренные веки, глядя на безукоризненно отглаженное, отполированное, перегретое синее небо. Но помытым быть обязан. Солнце на медленном огне принялось поджаривать левую щеку и обнаженные кончики пальцев.

Полыхавшее теплом белое пятно солнца, зацепившись краем за иссохшие костистые сучья высокого дерева, зависло над сомлевшим в тепле лесом, нагнетая великую истому, вознося беспечное настроение на немыслимые высоты, без остатка выплавляя из сознания ночные тени и страхи. Позванивали птички. День близился к самой дурной, приторно-мутной своей фазе, лес беззаботно гудел насекомыми, в спешном порядке мимоходом высвобождаясь от утренней и дневной настоянной свежести. Гонгора со стоном потянулся, раскидывая руки широко в стороны на свалявшейся пожухлой траве. Сильно припухшее со сна лицо и спекшиеся в затянутых мокасинах ноги горели нестерпимым жаром, возникало стойкое желание раздеться и не медля голым окунуться в ледяную воду тенистого ручья. И больше из него не вылезать. Настроение было отличным. Он полежал, разглядывая синие выси, подождал, пока ветви под ним не перестанут раскачиваться, раскачал вновь, растер горячими и непослушными, заметно увеличенными в объеме пальцами лицо, высвободился из капюшона и, перекинувшись на бок, свесился помятой всклокоченной головой за край гнезда. С любопытством окинув глазами утыканную стрелами лужайку, он надел на себя через плечо лук, сунул за спину стрелы и пошел спускаться вниз. Нескольких стрел он так и не досчитался, и, как ни старался, найти их так, и не удалось. Звонко свистели птички. Поозиравшись по сторонам и прикинув вероятное время (часы снова стояли), привычно сориентировавшись по солнцу, уже на ходу отправляя вязанку за спину и перестраиваясь на экономный бег, он неторопливым аллюром взял направление туда, где должен был быть запад, где по его расчетам должна была находиться расщелина с рекой. Не слишком приятная легкость постепенно заполняла собой все тело, но пока, в общем-то, было терпимо, необремененность желудка сообщала некоторую невесомость тренированным мышцам ног, он не отвлекался, пару раз вроде бы ухватывая краем глаза в кустах дальше некое движение, на следующую вылазку твердо решив взять с собой Лиса. Теперь, когда от вчерашнего сафари со всем его идиотизмом остались одни воспоминания, начинало казаться, что, будь рядом голодный и злой Лис, все было бы много проще.

Пока еще хватало дыхания, он негромко пробовал напевать вслух севшим голосом, имитируя морпех США на пробежке, чтобы отвлечься от мыслей о еде, все складывалось не так уж плохо, это была дорога домой. В конце концов, его организм помнил дни и потяжелее. Черт возьми, его организм помнил такое, что с этим не шло ни в какое сравнение. Некогда, давным-давно, с ним вдруг приключилась какая-то непонятная и ни на что не похожая разновидность гриппа с ангиной, когда страшная температура, не падая, держалась и днем и ночью, даже утром, чего не случалось в прежние периоды гриппования. Лекарствами он никогда не пользовался – из принципа, он полагал, что организм должен выкарабкиваться сам, лучшего средства, чем подкрепленный вареньем, горячим чаем и сливками чистый сильный организм, против любой заразы быть не должно и не может, но то был, по-видимому, все же иной случай. И он в продолжении нескольких растянутых на годы дней лежал трупом, уставившись в черный потолок, прикидывая, на сколько еще его может хватить. Тогда же он решил, что потом все будет мерить протяженностью тех дней.

И вот твой путь – мир лесу твоему,

Тропа: трава,

листва и мертвая луна.

День дому твоему – Млечный Путь…

Профилактика против гриппа, армейская практика сушить на себе в легкий морозец все свежевыстиранное, тоже сказать, дополнение не из приятных. Дополнение к пытке будней. К испытанию отвращением. После очередного галопирующего броска – туда и обратно – на затерявшийся где-то в безвестности, невыносимо далекий и давно уже никому не нужный «огневой рубеж», черное совсем от гари чертово стрельбище сил оставалось только неподвижно сидеть с краю бетонных прохладных ступенек на входе узкого портала каменного «корабля» -крепости, сидеть, привалясь плечом к шершавой кладке из огромных древних кирпичей, тупо уставившись неживым взглядом во всплывавшие перед глазами мутные пятна полубезумных лиц, мечтая лишь о том, чтобы только не истечь сейчас, не уйти, не потерять сознание, застряв на одной мысли, балансировать на последней грани между бытием и небытием и вяло сокрушаться, что вот никогда же ведь такого не было, что же это, обуют ведь, затопчут потом, задавят, нельзя нам тут выключаться, нельзя ни в коем случае, не надо шевелиться, может, обойдется еще – если не шевелиться, то, может, обойдется, не выключимся, но бог ты мой, надо же, а, сука какая, сержант, бык необразованный, кусок хумуса, сантехник, педрило горбатый, двух умных книжек за всю свою счастливую сантехническую жизнь в руках не державший. Квадрат каканый – заставил, срань космоса, толочь на себе еще запасной блок батарей к походной рации, который никто никогда нигде на себе в «заброску» не таскал, взводному ведь пожаловался, сволочь, Шакалу этому губастому, паскуде насвистел, свистун, чего это «не соблюдается инструкция». Это надо же, как меня любит местная сволочь, аж сердце щемит. Наверху ожидала тишина отбоя. «Родной» шестой этаж-уровень вальдфорта находился в этот момент за пределами его физических возможностей. Будущая гражданская жизнь отсюда казалась нереальной, вероятность ее осуществления приравнивалась к нулю. Память этих ступеней не держала в себе ничего, что было лишним. Тогда же он решил, что потом все перемещения, требующие хоть сколько-нибудь заметного душевного напряжения, будет производить исключительно и безусловно пешком и только мелкими, скупыми шажками.

…И вот путь дому твоему – Млечный Путь.

Мое меня не минует, в смысле. Кто-то бежал налегке. Кем-то были позабыты все слова, кроме двух-трех, наиболее близких и легко произносимых. Он бежал с автоматом, увесистой рацией и проклятыми батареями, удерживая в памяти успокоенный взгляд, брошенный на него из-под пятнистого тента кузова отъезжавшей к точке «заброски» машины, взгляд невозмутимый, чем-то снисходительный, умудренный правотой и глубинным сознанием своей правоты. «А что ты мне сделаешь». День все же прожит, сейчас приходилось экономить силы, кроме этих грубых кирпичей жизнь состояла из бесчисленных, уходивших куда-то в нескончаемость полустертых ступенек, по которым еще только предстояло взойти, сохраняя надлежащее лицо, нужно еще найти силы, попытаться взгромоздить себя на кровать, что на втором ярусе, самым интересным будет потом попытаться за оставшиеся до подъема час-полтора выспаться, чтобы вскочить, вынести традиционные километры утреннего забега. Снова, в тысячный раз вырвать себя из горячего забытья, высосавшего последние силы, каким-то образом заставить себя подняться и бежать на программную «тактику». Или опять на «огневую», долгожданную, наверное, для этих немытых дармоедов из обеспечения, если ехать туда каждый раз на машине, и вновь не будет уверенности, что обойдется без гравия в Эр-Дэ, что дойдут до конца все, не выключаясь и не падая, и наша новая достопримечательность, взводный, новоиспеченный руководитель боевого спецподразделения с брюзгливым розовым лицом туповатого подростка, дохлая и поминутно сдыхающая на таком темпе шавка – самая большая подружка Квадрата Крупнолицего – обязательно доверит, «как самому начитанному», свой автомат, чтоб жизнь, значит, не казалась слишком уж сладкой, а сам потом будет скакать рядом, исходить красными пятнами, делать мужественное лицо с мужественно играющими желваками опытного рейнджера и материть отстающих; но, может быть, и в самом деле за этот остаток ночи все-таки удастся воссоздать некое подобие душевного равновесия и не сорваться – если только квадратноголовый прихлебай взводного не получит от обозленного семейными неурядицами ротного начальства замечание относительно «расхлябанности» боевого подразделения, а тот не примется тут же, не сходя с места доводить с секундомером в руке до немыслимого совершенства процесс укладывания в постель вверенного состава и его слаженного подъема; если только Мосол лично не припрется прямо посреди ночи проверять роту на предмет боеготовности либо «хоронить» – не по криминалу, а так, в целях профилактики – найденный где-то бычок за пяток километров сильно пересеченной местности, либо просто так, от хорошего настроения; если только опять какой-нибудь особенно нервной бестолочи не придет в голову затянуть на своей исхудалой шее крепкий веревочный узел; если только снова не будет попытки, прихватив с собой пару банок каши, совершить побег из мест заключения в направлении границы и сонный едва одетый народ не погонят за десятки километров прочесывать один из квадратов «возможного местопребывания», вычерченных в глубокомысленной штабной тиши, хотя даже этой квадратноголовой умнице начальства со временем будет ясно, что за истекшее время смысла в таком мероприятии не много; но тогда очень может случиться так, что поиски затянутся и запланированное кашляющее столпотворение под названием «учения округа» отменят, – и это могло стать тем единственным светлым пятном в нескончаемой череде серых будней, что происходили не часто. Однако если случится так, что беглец этот вместе с кашей все же догадается прихватить еще и автомат, то тогда, скорее всего, будить не станут. Очевидно, что прочно окопавшийся под деревцем вот на том пригорке воспитанник будет стоять там до последнего. И тогда вызванная по такому случаю на передовые позиции единица бронетехники с безопасного расстояния (подходить ближе просто нет необходимости) разворачивала всю свою оптику, беря пригорок в перекрестье приборов, убирала с поверхности земли все это дело вместе с деревом и всем остальным, поворачивалась и возвращалась домой. Память этих ступеней не содержала в себе той опустошенности, память не сохраняла и не терпела этого, в то, что всяческие трудности конечны, тогда верилось с трудом. Он решил, что надо быть поосмотрительнее. Единственный выход здесь всегда вел наружу. Этому сортиру дикого, до тошноты чуждого времени, на котором успела хорошо отдохнуть история, не хватало динамичности, он был слишком инертен, чтобы претерпевать изменения, динамичность его была сравнима с поползновениями геологических пластов. Полустертые кадры из безликой галереи великомучеников эпохи великой, до идиотизма героической и обезоруживающе глупой и с беспримерной нечувствительностью равнодушной ко всему, что не соотносилось с ней никоим боком. Гонгора устал уже к тому времени удивляться. Он решил, что подходит время закрытого процесса над его собственным будущим.